Пекло 3. Александр Верт

сама давно хотела забыть и забыла, утирая набегающие слезы, выходила из комнаты, а там на полу у ведра сидела мать, уронив вниз голову.

      Лил дождь, протекала крыша, заливала жестяное ведро, а она – худая, истощенная женщина – сидела с тряпкой без сил у лужи на полу и плакала – тихо, беззвучно и отчаянно.

      Карин, нынешняя взрослая Карин, смотрела на нее и видела эти слезы, а та маленькая совсем не замечала. Она просто бросалась к маме, обнимала ее и жаловалась на ножку.

      – Я опять поранилась. Мама, когда уже можно будет гулять по дому и не раниться? – спрашивала она.

      – Чего же ты ботиночки не надела? – спрашивала у нее мама, вытирая свои слезы.

      Перед дочерью женщина явно плакать не могла.

      – Они большие, они с ноги сваливаются. Не могу в них ходить, – канючила маленькая Карин, а взрослая стояла, смотрела на это и тихо умирала от стыда.

      – Других нет, Карюша, – говорила ей нежно мама. – Зато, когда ты подрастешь, они будут тебе в самый раз к школе, понимаешь? А теперь давай спать, хорошо?

      – Не могу. Я ку-у-ушать хочу, – ныла та маленькая Карин, а у нынешней слезы наворачивались, потому что она помнила, что было дальше, и понимала, почему ей так сильно хотелось это забыть.

      «Мама, не слушай меня, дуру!» – хотела закричать она. Тогда она что попало с голодом путала, и только потом узнала, что такое настоящий голод: такой, от которого все внутри к позвоночнику прилипает и дышать даже трудно. Кажется, что сделаешь вдох – и сразу умрешь, а на самом деле просто хочешь есть.

      Но все это было потом, а сейчас та маленькая Карин понятия не имеет, что такое голод, но ее мама – тощая, как тень человека, все равно берет ее на руки – дочке ведь больно на раненую ножку ступать – и несет ее на кухню, сажает прямо на стол, а тот шатается, что девочку только веселит.

      – Яблоко будешь? – спрашивает у нее мама.

      – Буу-уду, – радуется маленькая Карин.

      «Не надо», – просит у нее нынешняя, пытается броситься к матери, поймать ее за руку, остановить, но ничего не может изменить, только внимательнее рассмотреть подгнившее яблоко, которое разрезает мать пополам, вычищая с обеих половин всю гнилую дрянь.

      – Держи, – говорит она, отдавая одну половину дочери, а вторую откладывает в мисочку к корке хлеба. – Давай мне свою ножку, – просит она, стараясь улыбаться.

      Веселая Карин, посасывающая кусок яблока, дает ей ногу и улыбается почти беззубым ртом. Одни зубы у нее так и не прорезались, другие начали выпадать слишком рано, но Карин понятия не имела, что было в этом что-то не так. Она наивно радовалась куску яблока, хоть оно и было кислым и твердым, что так просто не раскусить, а потом ухала, когда мама показывала ей большую занозу.

      – Ты же моя смелая, сильная девочка, – говорила маленькой Карин мама, обнимала и целовала в макушку.

      «В тебя, мама, – думала Карин, глядя на это, и даже не пыталась сдержать слез. – Такой сильной, как была ты, я никогда не смогу стать».

      Мама целовала ее, кутала в свою кофту и нежно улыбалась, когда