Огненный рубеж. Дмитрий Володихин

напоминала танец, в котором всякое движение важно, ничего нельзя пропустить, и для каждого шага отмерено не более времени и не менее, а сколько надобно. Князь научился понимать подобные танцы.

      По безветрию дым рассеивался небыстро. Как только за ним стало видно вражеских конников, на русском берегу прозвучало:

      – Па-ли!

      Опять рык пищалей. И опять стоны, крики, плеск от падающих тел с той стороны.

      – Тре-тьи!

      Ряды вновь поменялись местами.

      – На-стороже! – крикнул Резаный.

      Сего Холмский не понял. О чём предупреждает?

      Разъяснение явилось в тот же миг. Из клубов дыма появились конские морды, а затем лица разъяренных батыров. Гибельно посверкивали сабли.

      – Па-ли!

      Р-р-р-а!!!

      Свинец с десяти шагов ударил в людей и коней, опрокидывая их, дырявя и разрывая тела, увеча и убивая…

      – Перь-вы-е!

      И первый ряд вновь занял место над самой водой. Пищальники еще не успели перезарядить свои певчие дудки, они торопились.

      Но татары уклонились от боя. Три-четыре мертвеца лежали на отмели. Еще два тела, кружась, плыли по течению. Те, кто остался жив, выходили из сечи, нахлёстывая лошадей. Один из них развернулся, натягивая лук.

      Тогда Воейков поднял руку:

      – Лучники, вперед!

      Один из пищальников упал, сжимая пробитую ладонь. В ответ с русского берега взвилась стая жалящих птиц. Отступающие ордынцы валились и валились из сёдел…

      – Вот это – работа, вот это – дельно! – подвел итог Холмский.

      До скончания сего дня татары оставались тихи. И ночью такожде дали роздых утомленным русским ратникам.

      Под утро, в тонком сне, явился ко князю Холмскому давний разговор с государем, случившийся после новгородской войны.

      Да, после той самой новгородской войны, счастливо выигранной, Иван Васильевич прилюдно выказал князю милость: дал земель, пожаловал драгоценный кубок с гурмыжским земчугом, сказал слово похвальное…

      А потом позвал к себе в тайную палату для беседы. Задал вопрос покойно, голоса не повышая, токмо отворотясь к окну и не глядя на Холмского, что выдавало знак холодности:

      – Князь Данило, поведай-ка, для чего моих людей на Ильмене увечил?

      Холмский попытался было сделать вид, что нет в нем пониманья. Скверно сделалось ему. Неласков Иван Васильевич…

      – Великий государь! Как же твои? Новгородцы. Строжил, стращал, дух в чужом воинстве подрубал…

      Иван Васильевич издал сухой смешок.

      – Новгородцы? Новгородцы? Иди-ка сюда.

      Князь подошел.

      – Выглянь в окно. Дорогу на Тверь видишь? На Новгород? Где они: город твой родимый и город, из коего людишек ты калечил? Где? Где? Укажи!

      – Не вижу я, великий государь… Мстится мне, вон туда смотреть надо. – И Холмский указал куда.

      – А прямо перед тобою что?

      – Да… Москва, великий государь.

      – А я вот, сколько ни гляжу, а Москвы не вижу. И Новгорода не вижу. И Твери. Нет их. Нет Москвы. И Твери, и Новгорода тоже нет. Исшаяли. Пропали пропадом.

      И