Самый страшный день войны. Виктор Королев

вечеру позволили развести костры, а тех, кто совсем выбился из сил, отправили готовить ужин. Любушка попала в их число.

      Сверху она видела, как этот строгий военный ходил по дну канавы с землемерным циркулем и транспортиром. Ругался, заставлял исправлять огрехи. И сколько человек работает, тоже было видно сверху. Сотни людей, как муравьи, копошатся в гигантской канаве. Её дома не видно отсюда: до Александровки километра три, и то если напрямки, лесом.

      Уже стемнело, когда разрешили всем подняться наверх, к кострам. Люба подошла к военному.

      – Разрешите спросить, товарищ командир?

      – Разрешаю, коли такая смелая.

      – Я вот сверху видела, как вы угол меряете на глазок транспортиром маленьким. А можно ведь шаблоном. Быстрее во много раз будет…

      – Каким таким шаблоном?

      – Ну… Сколотить из досок или из фанеры щит, одна боковина под сорок пять градусов, другая – под шестьдесят. Укрепить его на двухколёсной оси, и лошадь его протянет по дну рва, сразу все погрешности срезая. А если где совсем уж не соблюдены размеры, возница лопатой сам всё исправит…

      Военный долго смотрел на неё.

      – Надо же! Такая худая, а умная!

      – Если меня кормить, отъемся быстро! – почему-то ответила Любушка.

      И засмеялась. Военный улыбнулся тоже. Как-то по-доброму, тепло.

      – Как звать-то тебя? Любушкой? Красивое имя! Молодец, Любушка!

      Следующие три дня Люба работала возчиком шаблона, потом стала официальным бригадиром, главной над тридцатью землекопами. А на четвёртый день прилетели немецкие самолёты.

      Сначала все услышали жужжание моторов. Хоть и далеко ещё, но всем показалось, что это не наши, не по-нашему гудят – как-то зловеще, что ли. Потом увидели их, когда они стали собираться в стаи над городом, словно осы или птицы какие-то. И эти стаи кинулись клевать дома. Всё на горизонте задымило, заволокло облаками серой пыли. А тут же раскатами загрохотало, докатилось до них эхо взрывов.

      Самолёты уходили к лесу, перестраивались. И там они тоже сбрасывали бомбы. Прямо на Александровку. Кто-то прибежал из знакомых:

      – Люба, в ваш дом бомба попала! Беги скорей!

      Она не помнит, как промчалась через лес эти три километра.

      Вместо дома – огромная дымящаяся воронка. С одного края догорала баня, с другого – сарай. Всё в щепки, всё в саже, какие-то обгоревшие бумажки летают в воздухе, словно чёрные бабочки.

      – Мать-то твоя с отчимом в город уехали с утра. Никого дома не было, считай, повезло, – нашёптывала соседка.

      Приехали пожарные. Залили остатки сарая, дали подписать какие-то бумаги, уехали.

      Отчим с матерью примчались, оба белые, как полотно. Отчим одной рукой пытался ковырять обгоревшим поленом чёрные клочья. Заначку свою, наверное, искал. Потом подошёл.

      – Ладно, ништо… Компенсацию получим за дом – новый купим, сейчас задёшево вдовы отдают…

      – Не будет компенсации, я уже документы подписала, всё в фонд обороны пойдёт, – по привычке,