У меня есть дедушка. Сергей Александрович Суворов

пули – на перроне показывается фигура, хлопотливая, в красной фуражке, какие-то серые люди копошатся около развинченных, развороченных взрывом рельсов, кто-то чистит холодный молчаливый паровоз, кто-то что-то смазывает, кто-то по чём-то хлопотливо постукивает молоточком и – не прошло и нескольких часов, как колесо завертелось: уже на железнодорожном телеграфе застучали, как дятлы, телеграфисты, уже засаленные люди льют из маслёнок в вагонные колёса какую-то смазочную штуку, уже у билетного окошечка замаячила небритая физиономия кассира, а там – звонок, свисток, гудок, т-шу, т-шу, тшу-у-у! Пожалуйте!»[2]

      Сражения гражданской войны до Плавска не докатились. Немного… Однако лихолетье – оно и есть лихолетье, никому в такую пору жить не пожелаешь. Не знаю, что происходило с Суворовыми после революции. Но вот первая фотография Володи, это год, может быть, 18-й, а скорее 19-й. Родители отвели его к фотографу, чтобы запечатлеть золотую пору детства «младшенького». Мальчик стоит испуганный, нахмуренный, и в глазах отчётливый вопрос: ну зачем вы ко мне пристали, чего хотите? И так всё кувырком вокруг… Стоять неподвижно ему трудно и непривычно, оттого изображение получилось слегка размытым, с рефлексом. На ребёнке странная одежда, что-то вроде блузы художника с белым отложным воротником – не иначе, из реквизита ателье. Есть в этом фото нечто отчётливо-декадентское, символистское, словно делал его бывший завсегдатай модного петроградского салона. Простенькое, но изящное картонное паспарту, неброский рисунок фона, множество оттенков серого, которые бережно передавались тогда при посредстве соединений фотографического серебра… Тончайший налёт последней пыли серебряного века; пыли и символов. Отчего так грустен этот ребёнок, не от тягостных ли, невыразимых предчувствий тяжёлой и странной жизни? Не от ледяных ли ветров недалёкого будущего он заранее ёжится и подрагивает? Думаю, в «Бродячей собаке» оценили бы это изображение.

      Но закончим с Аверченко. Разумеется, писатель не хотел сказать – и никогда не говорил – что все труженики путей сообщения были эдакими ретроградами и контрреволюционерами. Нет, здесь совсем про другое. Про самоподдерживающуюся систему, которая была создана прежней жизнью и, конечно же, подлежала со временем слому, как и всё остальное.

      Избирательное законодательство и 18-го и 25-го годов как будто ничем не противоречило левой риторике: права голоса (и автоматически многих других прав) лишались только представители бывших правящих классов, пресловутые «помещики и капиталисты», борцы с советской властью. Но в 26-м году, в результате некоторого смягчения закона, результаты выборов, вернее, сложившееся после них соотношение коммунистов и беспартийных, настолько не удовлетворили кремлёвское начальство, что на свет стали появляться многочисленные «выборные инструкции», в соответствии с которыми «лишенцами» стали и бывшие чиновники. Под эту кампанию попал и мой прадед, станционный кассир с мизерным жалованием. Вот уж удивился, наверное… А может быть, и нет. Счастье

2

Аверченко А. Т. Стальной народ. Собрание сочинений: в 14 т. – Т. 11. Салат из булавок. – М: Изд-во «Дмитрий Сечин», 2015.