На горбатом мосту. Екатерина Полянская

      Мелькают лица, даты, этажи.

      Всё слышится то пение, то плач,

      То резкий смех, то электрички дальней

      Тревожный свист… Всё яростней скрипач,

      А голоса – всё выше и хрустальней.

      Вот – зимний лес, и синяя лыжня

      С разгону огибает куст ольховый.

      И куст тихонько кружится, звеня

      Смолистыми серёжками… И снова —

      Летят огни, грохочет переезд,

      Но с каждым днём всё резче и свободней

      Тень фонаря, похожая на крест,

      Качается у самой подворотни.

      Звучат единой музыкой шаги,

      И лязг замка, и звяканье цепочки,

      И шум дождя, и голоса пурги,

      И выдох раскрывающейся почки.

      И всё вокруг меняется, спешит,

      Смысл обретая в каждой переменной,

      Где звук со светом неразрывно сшит.

      И дирижёр слепой и вдохновенный,

      Из темноты прорвавшись ледяной,

      Парит над партитурой раскалённой,

      И каждый миг гармонией иной

      Взрывается оркестр ошеломлённый.

      «В перестуке колёс всё быстрее и злей…»

      Noli tangere cyrkulus meos![1]

Архимед

      В перестуке колёс всё быстрее и злей —

      Никого не вини, ни о чём не жалей,

      Ни о чём не жалей, никого не вини…

      А навстречу, как жизни чужие, – огни.

      А навстречу горстями мгновений – кусты,

      Полустанки, заборы, сараи, кресты.

      Это – дерева стон, это – скрип колеса…

      Ах, прожить бы ещё полчаса, полчаса!

      Ах, прожить бы ещё!.. Головою тряхни —

      Ни о чём не жалей, никого не вини.

      Слышишь? – в ровном дыхании русских полей:

      Никого не вини, ни о чём не жалей.

      Это – сердце, сжимающееся во мгле,

      Это – рюмка с отравой на грязном столе,

      Это – в кранах бормочет слепая вода,

      Это – по коридору шаги в никуда.

      Это – времени бешеные виражи,

      Это – «Бей, но не трогай мои чертежи!»,

      Это лезвие ночи проводит черту

      Сквозь ноябрьскую зябнущую наготу.

      Так присвистни, потуже ремень затяни,

      И судьбу, словно глупую птицу, спугни.

      И под крики «Распни!», и под крики «Налей!»

      Никого не вини, ни о чём не жалей.

      «Они рассуждали…»

      Они рассуждали:

      хитрый – о честности,

      трусливый – о мужестве,

      бездарный – о вдохновении.

      А равнодушный так говорил о любви,

      что аж заходилось сердце.

      Они призывали:

      благополучный – к терпению,

      злой – к милосердию,

      к щедрости – жадный.

      Ну а бездельник так пел славу труду,

      что прямо руки чесались.

      Они упрекали:

      лжецы – в недоверии,

      любопытные – в сдержанности,

      эгоист – в неготовности к жертве.

      А безбожник – тот просто разил наповал

      цитатами из Писания.

      И вот, постарев,

      поседев в безнадёжной борьбе с энтропией,

      устав от привычной сансары,

      я вспомнила вдруг, что в учебнике —

      обычном учебнике

      военно —

      полевой хирургии —

      сказано чётко:

      «Спеши не к тому, кто кричит, —

      к тому, кто молчит».

      «Оттого, что зима совершается вовремя, мне…»

      Оттого что зима совершается вовремя, мне

      Как-то легче на сердце и даже немного теплее.

      Сокровеннейший жар затаился в её белизне,

      Как бездымный огонь в глубине оснежённой аллеи.

      Оттого что над городом кружится медленный снег,

      Истончённая явь всё прозрачней и призрачней снится,

      И глядит высота из-под низко опущенных век,

      Чуть заметным штрихом изменяя привычные лица.

      Это время земное проходит волна за волной,

      Кроме явного смысла исполнено смысла иного,

      Повествуя о жизни иной и о смерти иной,

      По-иному звучать заставляя обычное слово.

1

Не трогай мои чертежи (лат.).