Кормить птиц. Евгений Морозов

и на улицах дымных

      им внимает противник, который по слухам знаком,

      размышляющий, как и они, и слагающий гимны

      о просторах, царях, божествах, но другим языком.

      Оба станут сверкать и греметь, и расскажут войну вам,

      и растают на солнце, от крови и спора красны,

      кто из них перманентный архангел с карающим клювом,

      кто дежурный антихрист на стрёме насущной вины.

      А потом возродятся и станут заделывать раны

      двухметровых окопов бальзамом простившей земли;

      будут гулкие речи, как площадь на праздник, пространны,

      о величии смерти, развеянной ветром вдали.

      И склоняя на злые лады до случайных нелепиц,

      ты почувствуешь соль на губах и кипящий прибой,

      «человек», «человечество», «чел» и «чувак-человечец»

      именуя стихию, живущую рядом с тобой.

      Вдаль уводящие провода

      Часто видел я поезда

      с уезжающими в окне,

      отбывавшими не туда,

      где привычно бы было мне,

      а куда-то в тмутаракань

      и за тридевять адресов,

      где встречали земную рань

      с расхождением в пять часов.

      Но и в тихом своём дому

      мне казалось, что я не смел,

      что чего-то я не пойму,

      раз однажды в вагон не сел,

      что теперь уж не обессудь,

      если в грохоте поездов —

      нечто большее, чем сам путь

      между точками городов,

      нечто большее, чем звезда

      в дребезжащем куске стекла,

      та, которая навсегда

      за собою тебя звала,

      и мигала средь пустоты,

      где дороги и неба смесь,

      по которой блуждаешь ты,

      оставаясь то там, то здесь.

      На речной заре

      На речной заре по выпуклую лодыжку

      забредя в траву, замечаешь верней всего:

      человек живёт, чтоб выловить рыбу-вспышку

      из безумной Леты, текущей внутри него.

      У крещенских вод попутного окоёма

      разбираешь снасти, и, вроде, крючки востры,

      и припух карман, в котором ключи от дома,

      и в дали растерянной – призрачные костры.

      В безмятежной дымке зелень и синь Эдема —

      только птица шлёпнется в необжитую тишь,

      где прилично зверю и первобытно немо,

      где людей прощаешь ты и ни о чём молчишь.

      Пусть порою в сердце тихо кольнёт зазноба,

      не любовь червовая, а лишь погода-страсть

      задыхаться счастьем, чуять и видеть в оба

      и шагами в роще природную веру красть,

      ты плеснёшь свинчаткой в омут неторопливый

      и отыщешь чудище с жабрами и хвостом,

      и деревья-своды, молча даваясь диву,

      мозговыми кронами будут звенеть о том.

      Чешуя-кольчуга станет скользить, жестоко

      плавники вопьются, что и не спросишь, где,

      по каким краям таращило злое око

      существо земное, живущее на воде,

      лишь