Земля чиста, вода светла. Ольга Апреликова

помогал ей туже шнуровать корсет, чтоб приподнять обвисающую грудь, бегал за помадой и духами и в трактир за лакричной водкой.

      Однажды Хозяйка – днем у нее выпал почерневший передний зуб – вернулась среди ночи злая и холодная:

      – Не клюет больше! Пора домой! Дай-ка мне паучка!

      В красной жестянке осталось пауков примерно два десятка. Хозяйка съела сразу пять и велела:

      – Иди и приведи детеныша постарше, чтоб дольше хватило! И поедем! Времени в обрез!

      – Почему ты стареешь, если это – эликсир бессмертия?

      – Но не вечной же молодости! – оглядела себя и фыркнула: – Да, что-то нынче я увлеклась. Взрослые самцы – тяжелая пища. Портят фигуру. Что ж, вернемся к диете из нежных блюд.

      – Тебе никогда не бывало их жалко?

      – Жалко? – она показала поредевшие зубы. – А людям жалко пауков? Собак? Лошадей? Друг друга? Не будь идиотом! Если я терплю тебя, Леденчик, так потому, что ты услужливый, как ложка! И скормлено тебе уже эликсира больше, чем может влезть!

      С побережья дул седой, тяжелый ветер, окошки кареты залеплял сырой снег и тут же стекал слезами. В долинах все дороги раскисли. Трех последних черных леденцов хватило на трех ребятишек, которых они подстерегли возле школ – по весне те были жалкие, худые, с книжками в тяжелых ранцах. Яд оставил себе книжку, полистал от скуки, но, разглядывая в серые щели меж черных лепестков странички, не понимал не то что черных строчек, буквы не различить – а и картинок. Какое-то цветное месиво из непонятных предметов. Он выкинул учебник в окошко. Хозяйка улыбнулась, показав дырку меж зубов.

      Карета ехала еле-еле. В приморские городки, откуда до дамбы было рукой подать, они и не заезжали. Так что последнего младенца Яд заталкивал в дыру под крепостной стеной не то что новорожденным, а мерзко мелким и краснокожим, которому до рождения еще пара месяцев. Он даже не вякал. Дотащат ли его белые пауки до грибницы живым?

      Яд и сам еле волочил ноги. Подташнивало смотреть, как Хозяйка, извиваясь, вылезает из дряблой кожи, а потом голым глистом свертывается на мокрой щебенке. Он отвел глаза. Его и от самого себя тошнило. У южной стены припекало солнце, но в тени еще лежал снег, с моря дуло, в кромке прибоя шуршал ломкий ледок.