День последней капли. Арина Амстердам

это без тепла. Русских там, в России, это, по-моему, волнует слабо, но здесь я пожинаю не самые сладкие плоды. Я защищаюсь, как могу. Я даже придумала себе альтернативного предка. Типа воображаемого друга, только предка. Ну, в школе, перескочив 70-летний период советской истории, я заявила, что до удочерения моя фамилия была Дягилев. Отреклась от себя Ковыркиной и приписалась к великому импресарио, все-таки его авторитету в Европе преувеличения не нужны. Были еще кандидатуры Гагарина и Баланчина, так что выбор был непрост. Но победил Дягилев.

      Как-то дома с подружками я самозабвенно рассказывала о нашем дворянском поместье в тридцати верстах от Москвы, где вальсировали Александр Пушкин и Юрий Гагарин, где в сени вековых лип творили Станиславский, Достоевский и кто-то еще из великих. Помнится, я не сверялась с датами их жизни, но девчонки ничего не понимали, и эта геральдическая галиматья имела успех. И тут в комнату вошел папа! Он так и застыл с открытым ртом, когда узнал, каких я, оказывается, ультрамариновых кровей. Стало ужасно неловко, словно я отреклась от него, любимого папы-Рудольфа, а не от неких выродков Ковыркиных, спихнувших меня в детский дом. Папа сказал, что зайдет попозже – и удалился. Девчонок же по-настоящему захватила эта романтическая чушь, воображение их разбушевалось, им хотелось слушать дальше, но я была уже сама не своя от смущения, отвечала невпопад, а потом, сославшись на необходимость помочь маме по хозяйству, выпроводила их. Вечером отец позвал меня к себе в кабинет и, смеясь, изложил, что слышал. Помню, как бешено стучали часы на стене и мое сердце. Но папа нашел эту выходку забавной. Только поправил «не Дягилев, а Дягилева. Русские добавляют «а», если фамилия женская. А впрочем, здесь это неважно!»

      С той минуты я больше не была экс-Ковыркиной – папа известил маму, и бессмертный Сергей Дягилев вальяжно вплыл в мою родословную. Кстати, на моем левом плече вытатуирован его карандашный портрет, нарисованный когда-то Федором Шаляпиным. Мне подарил его копию папа, когда мне было восемнадцать, а в душе боролись эйфория и депрессия, и я жила с безумцами-хиппи. Это был шифр. Мне от него. Лично, секретно. Зашифрованные в рисунке несказанные слова столь необходимой мне поддержки. Каким-то шестым чувством папе всегда удается постичь мои потребности. Тогда он знал, что мне не вынести разговоров. Никаких. И прислал мне рисунок. Самый лучший, какой только мог. Рисунок, который явно означал «Я принимаю тебя такой, какой ты хочешь быть». Папа сказал мне этим, что я могу всегда быть уверена в его любви и поддержке. Теперь я это понимаю. А тогда я просто пошла к какому-то новому приятелю, и он за два часа выбил то же самое на моем плече. Позднее, когда папа увидел мой отклик на его послание, он лишь многозначительно покачал головой, потер переносицу и задумчиво сказал, что, насколько ему известно, есть еще один карандашный портрет Дягилева – работы Жана Кокто. Можно сделать на лбу… По тону я не поняла, рассмеяться мне или повиниться. Но папе не надо моих раскаяний. Ничьих не надо. Он просто