Даниэль Деронда. Джордж Элиот

на улице, и до тех пор, пока я не придумаю, что делать дальше, жить на подаяния твоего дяди Гаскойна. Расплатиться с торговцами мне нечем, ведь надо еще выдать жалованье слугам. Мужайся, дорогое дитя; нам предстоит положиться на волю Божью. Однако нелегко смириться с безнравственным легкомыслием мистера Лассмана, из-за которого, говорят, и случилась катастрофа. Твои бедные сестры только плачут вместе со мной, не в силах ничем помочь. Если бы ты оказалась рядом, луч солнца пробился бы сквозь тучи: я никогда не поверю, что ты создана для бедности. Если Лангены захотят остаться за границей, может быть, тебе удастся найти другое сопровождение. Только как можно скорее возвращайся к своей страдающей и любящей мамочке.

Фанни Дэвилоу».

      В первое мгновение письмо оглушило и ошеломило Гвендолин. Безоговорочная уверенность в собственной легкой, гладкой, роскошной судьбе, где любые случайно возникшие неприятности устраняются сами собой, владела ее сознанием еще более властно, чем маминым, подкрепляясь жаром молодости и вошедшим в плоть и кровь чувством собственного превосходства. Внезапно поверить в грядущую бедность и унизительную зависимость ей было столь же трудно, как допустить в бурный поток цветущей жизни ледяной ручей осознания неминуемой смерти. Несколько минут Гвендолин стояла неподвижно, а потом сорвала с головы шляпу и машинально посмотрела в зеркало. Локоны гладких светло-каштановых волос сохранились в безупречном, достойном бального зала порядке. Прежде она бы долго и с удовольствием созерцала собственное отражение (вполне позволительная слабость), однако сейчас, даже не заметив достойной восхищения красоты, смотрела в пространство, словно только что услышала отвратительный звук и теперь дожидалась сигнала, чтобы понять источник его происхождения. Наконец, словно очнувшись, Гвендолин забилась в угол красного бархатного дивана, снова взяла письмо, дважды внимательно прочитала, бросила на пол, сжала руки на коленях и застыла, не проронив ни слезинки. Хотелось обдумать ситуацию и найти выход, а не оплакивать собственную горькую долю. В душе не прозвучал возглас «бедная мама!», ибо мама никогда не получала от жизни настоящей радости. Если бы в эту минуту Гвендолин могла кого-то пожалеть, то в первую очередь пожалела бы себя: разве не она естественно и заслуженно представляла главный объект маминой тревоги? Но душой овладели гнев и разочарование: надо же было так бездарно, за один вечер, потерять все, что удалось выиграть в рулетку! Еще немного удачи, и можно было бы привезти домой весьма значительную сумму или снова испытать судьбу и приобрести капитал, способный поддержать семью. Но разве сейчас это невозможно? В ридикюле оставалось всего четыре наполеондора, но ведь можно продать кое-какие украшения: на курортах Германии подобная практика настолько распространена, что стыдиться абсолютно нечего. Даже не получив маминого письма, Гвендолин скорее всего решила бы выручить некую сумму за этрусское ожерелье, которое со дня приезда так ни разу и не надела. Более того, она сделала бы это, с удовлетворением