Стихоложество. Евгения Никитина-Кравченко

>Агония без херувима. Бесстыдство и сушь светлячка.

      Вот, март, я тебя воздыхаю. Втихую гляжу, мой помреж,

      Как просто, с лица опадая, ты вторишь, что юн и несвеж.

      Весны наковальня и палый капели изглоданный трек.

      Смотри мне в глаза, самый главный

      и самый чужой человек.

      н

***

      Ни трепета, ни топота, ни зги.

      Брезгливит май, как соль, остроконечит,

      кровоблудит, как балаган, внутри —

      усталый, зыбкий, неизбывный, вечный.

      Зевота – сероглазая, как голь,

      на выдумку хитра и непосильна.

      Без роду-племени весна, без году боль

      вдоль переносицы твоей и вдоль бессилья.

      Живи по-прежнему, по кругу, по-за тем,

      сорочья перепись и ласточкины слезы

      под сердцем: стук-постук, тень за плетень.

      И никуда мне из тебя, ни ввысь, ни оземь.

***

      Междунай и такая вода у ступней и вовсю,

      что смотреть на нее, как ни пробуешь, а не обидно,

      хоть мокрит и противно, будто бы лег в простыню,

      замотался в сырое тепло, достоверно и гибло.

      Между утром и средним, днем и мизинцем зудит,

      так в проеме дверном, потакая плечу и нечесу,

      тонкий волос за ухо толкаешь, а вечер стоит,

      и отчаянье требует пить, как сушняк на покосе.

***

      Уподоблюсь и не сговорюсь с девятичасовым, но тут:

      тут такая байда и сныть, что ни вправо, ни задом к лесу.

      И пустеет вагон и стул, и во всем дышит мот и мук,

      добрый маленький кроха мук, что летает по свету, весел.

      И горбат и убог калиф, и во мне ничего, безнасыть.

      Неуемная канитель, и щека, ощенясь, скулит.

      Ты зазряшная маета моя, не забаненная безнасыпь,

      и у сказки сюжет банален, сводит меж ног, и квит.

***

      А кто меня ужинал, тот бы и танцевал,

      с того что стоящего ноги бразды не имут.

      Всему позадимому зуду – глагол и вал

      ничком с этих мест, если в других не примут.

      Представим давай: над июнем хрипит гало.

      Бежит желваками рябое меж пальцев горе.

      Ты смотришь во все за глаза, но глазам мало:

      асфальт, переносица, суша, шнурки от моря.

      Но что говорю: миру мир воздает с крестца.

      Такой сухостой обещают, что ныне-присно.

      Болит серо-синяя муть на лице мальца,

      и просит соленого ветер в костре туриста.

***

      так во всем погореть на тебе, что болит горловина

      у нежаркого вяза и в свитере ходит басё —

      собирается выдать строку на одно харакири

      на вполне себе левой рукою, не правой, как всё.

      спас по краю: дорожная ветошь, попутка-несбудка,

      васильковость нанизана, зоркая, будто бельем,

      и белеют степные ветра, и кричит незабудка,

      на лугу этом яром, застенчивом, но не моем.

      и ни околоплодных ручьев, ни ивана да марьи,

      без отчаянья, заводи, всклока сердечного вне —

      поднимается выше и вниз и молчит заполярье,

      и молчит, и молчит за полями ресничными мне.

***

      возобновишь в стакане что-то, что не пить,

      поскольку жажда это все, чего под вечер,

      тонка звезда как лигатура, память, пик,

      раздробленность кости в затылке встречном.

      так поведешь себя да носом: мят и стыд,

      с бревном в глазу в полубреду, в тебе и баста,

      и кран кликушей может быть и, может, бдит,

      покуда калеч прямоходит в грудь гимнаста.

      сказать по правде ты про что – так мясом ком

      растет вон там, где сердобольно, сердомлечно,

      в оконный присвист на лопатках катит гром —

      никем, никто на землю человечью.

***

      Во рту не меньше слов, хоть хочется обратно

      на чистый банный лист, чтоб поедом дела,

      перо из-под гуся и алфавит поддатый —

      так пишется тоска, как зиждется земля.

      Меж ног салазок путь, рука и сжаты пальцы,

      малыш неповторим, у карлсона чердак,

      и сколько ни проси варенья – будут танцы,

      всему рука лицо, жужжит и недолга.

      Тук-тук – грядет июль, раз хулиганит кришна,

      как