Пять сигарет Машимона. Анна Арифовна Романова

и могли быстро пересчитать количество бутылок, разукрашенных цветами банок с пивом и глиняных кувшинов с запаянными горлышками.

      Машимон вздыхал. В ногах у него люди устанавливали свечи, и их иногда было много.

      Машимон боялся. Свечи горели круглосуточно, оплавлялись на его одежду и кончики ботинок.

      Он представлял, что кто-нибудь из смотрителей зазевается и его тело затрещит как порох в ружьях конкистадоров.

      Машимон ненавидел.

      Свое закостенелое положение Бога-истукана и свет. Дружбы со светом Машимон не водил никогда. Лишь два раза в год его вытаскивали из убежища: в День Страстной Пятницы и в день обретения новых слуг. Эти дни он переживал всегда тяжело и клял всех вокруг за их нерасторопность.

      Машимон любил.

      Его стихией всегда была ночь. Для него она имела миллион оттенков. Ночь с ним говорила голосом нежной сеньоры, чуть-чуть приглушенно. Она даже проказничала, прикусывая его деревянное ухо. Он чувствовал себя мужчиной. Машимон кряхтел от удовольствия и прикрывал глазки-угольки.

      Наступало утро, кричал петух и Машимон снова замирал. Изменить он ничего не мог, потому что существовала эта глупая и бессмысленная традиция – быть Богом-Истуканом. Во имя спасения ее придумали столетия назад горластые индейцы и изворотливый аббат-католик. Но на то она и традиция, чтобы остаться неизменной.

      Машимон молчал.

      «Какая красавица, Карина!» – восхищенно щелкали языками старушки соседки, провожая взглядом cтройную девушку, возвращающуюся с работы .

      Ее звали Карина. «Каринита» – уменьшительно ласково любила звать ее бабуля. Кэри- манерно, как белый гринго привлекал к себе ее любимый Хуан.

      В марте Карине исполнилось двадцать два года. В Мексике это считается крайним рубежом девичьей зрелости. Но вопреки раннему взрослению, бушующим сериальным страстям ее окружения, Карина оставалась незамужней.

      Нет, конечно она не была одна. Редкие, свободные от ночных дежурств в госпитале проходили с Хуаном, как она считала – самым лучшим мужчиной всей Мексики. Провинциальный мачо, с врожденным чутьем дармовой наживы бесцеремонно ввалился не только в ее дом, но и в ее душу, нагло взгромоздив там свои толстенькие ножки в кожаных сапогах.

      Хуан не был красавцем, его квадратный торс с надутым как мяч животом каким-то образом крепился на коротких ножках с толстыми ляжками. Он льстил себе, когда выбирал одежду на пару размеров меньше, требовал у продавца именно ту рубашку, что бы обтягивала все его округлости. Брюки норовили вот-вот разъехаться по швам. Густые смоляные волосы были подстрижены коротко и ровно, как декоративный куст в гольф-клубе, обнажая лоснящийся затылок с капельками пота, который розовел как пятак поросенка. Шея у Хуана почти отсутствовала, и складывалось впечатление, что его голова держится на круглых плечиках через зубочистку, как жирные маслинки на палочке канапе.

      Нес он себя с выпестованной гордыней, и не обращал внимание на хихиканье соседок. Работать Хуан не любил никогда, считал, что работают только бедняки и идиоты. Даже скудный доход заправщика автострады его не возвращал на место. Эта работа для него лишь временная, вынужденная мера, а в ближайшем будущем он займет почетное место за зеленым сукном дорого отеля и будет уважаемым игроком.

      Но сейчас денег у Хуана не было, и его азартность в вперемешку с щеголизмом требовали хоть каких-то вливаний со стороны, без особых физических затрат.

      Конечно, тут ему и  подвернулась удобная Карина, которая смотрела на него влюбленными глазами.  Выражение этих глаз напоминало взгляд рыбы на рынке, которую только бросили на весы. Она смотрит на покупателя и будто пытается произнести: «меня можно есть, во мне много белого мяса!» Хуан не долго раздумывал перед своей покупкой. Сначала пальцами – сосисками загреб Карину в постель, а после – ее деньги.

      Виделись он не так часто, ведь она  работала день и ночь. За редкие встречи он успевал и поесть, и обслужиться по-мужски. При этом Карина снова и снова смотрела на него с рыбьей благодарностью. Утром, пока он пил сваренный ею кофе, ковырял в зубах спичкой, поплевыя на пол, Карина обнимала его худенькими ручками-веточками, поглаживала по рыхлым плечам, груди, спине. Его ничего не грело, не возбуждало в ней. Острые косточки ее таза вызывали у него злость. «Ну не может же баба быть такой костлявой и неудобной», – сетовал  Хуан. Он с пренебрежением отбрасывал ее руку, и направлялся к выходу.

      Прощаясь, она подбегала к нему в тапочке на одну ногу, наскоро накинув на острые плечики застиранный халат, протягивала сжатую в кулачок руку: «Хуан, подожди! Я забыла тебе отдать». Хуан останавливался, вальяжно облокачивался на косяк, с неохотой цедил: «Ну что еще там у тебя?» Тут же Карина разжимала  его ладонь и быстро вкладывала несколько мятых купюр.

      Хуан тут же принимал оскорбленный вид, его ноздри начинали трепетать.

      Карина тянулась к его холеной щеке и несколько раз звонко целовала любовника. Ему прикосновения ее губ напоминали поклевывания курицы. «Хуан, любимый, ну не дуйся так. Это же совсем немного. Ты же знаешь, как я тебя понимаю.