Тысяча морщинок. Настасья Реньжина

Спрашивает Тимофей Палыч.

      Ольга поняла все быстрее мужа: сразу в слезы.

      – Не кричите, гражданочка. Разговаривать мешаете, – сказали ей двое.

      – Куда меня? – Повторил Тимофей Павлович.

      – Под суд, – отвечали двое.

      – За что? – Только и сумел выдавить Тимофей Палыч.

      А сам, конечно, уже догадался за что. Неужели в деревне стукач завелся? Вот ведь как: трудишься-трудишься… Да что там «трудишься»! Ты же с этими людьми вот так – бок-о-бок – живешь. Здороваешься с каждым, каждому улыбаешься, с праздниками поздравляешь, на свадьбы, крестины и похороны ходишь. Ты же каждого в лицо знаешь! Видать, плохо по этим лицам читать научился: скрыли всю червоточинку людскую натянутые улыбки. И кто же тот деревенский Иуда?

      – За нерациональное использование государственный ресурсов, – отвечали двое.

      Вот как поле «на пять минут работы» встало. Боком.

      Допрашивали Тимофея Палыча долго. Полгода. О допросе не велели говорить никому. Так он и унес его в могилу. Даже в сонном бреду не выдал.

      Через полгода вернулся в Новинки. Худой. Серый. Хмурый. Неразговорчивый. Не председатель. На людей волком смотрел: кому теперь доверять после такого?

      С тех пор он ничего людям – все в семью. Да и не так просто прокормить тринадцать ртов, да еще и жену, и себя самого. А вытащил же! Всех вытащил. Все тринадцать детей и с болезнями справились, и с голодом.

      Мишка, правда, все вспоминал страшную картину, как лежит отец посреди кухни на деревянном полу, скрючившись от боли, живот опух от голода: сам ни крошки не ел – все жене и детям. Еле в чувства привели, еле откормили.

      Гармонист

      Вернулась баба Маша в Пучнино лишь затемно. Встала на развилке: вот дома родные, знакомые. Многие уже подкосила старость и отсутствие жителей, но в некоторых-то все еще живут!

      Живут. Печки топят. Радио слушают. Пироги пекут.