Эпос о бессмертном Ивановиче. Марк Доджо

с каждым мгновением все больше превращавшемся в реальность, и удивляясь продолжению волшебного сна, задрыгав от восторга ножками, лопнувшим в беззубом рту пузырем он насмешил отца, улыбкой, собравшей добрые морщинки в уголках небесного цвета глаз, в то безоблачное утро кого-то очень напоминавшего, а может, Ивановичу так только показалось, ведь человеку свойственно ошибаться, но это, должно быть, к лучшему, и начав быстро расти, а других дел у него не было, однажды, выпущенный погулять, с яблоком в руке, в широкополой соломенной шляпе и коротких штанах похожий на свободного от предрассудков путешественника, обнаружив за огородами тропинку, ведущую в небо, он хотел дойти до самого солнца, да помешала канава, и не заметив, как пролетело семь лет, Иванович собирался жить дальше, но началась война и забежавшего на минуту попрощаться отца увезла торопившаяся на фронт машина, распугав купавшихся в луже голубей, так взбрыкнувшая на ходу задними колесами, что с обернувшегося и, что-то прокричав, вскинувшего кулак отца едва не слетела фуражка, а на следующее утро, услышав по радио о всеобщей мобилизации, Иванович снял со стены охотничье ружье, набил карманы пряниками и, нацарапав печатными буквами записку, что ушел на войну и вернется не скоро, очутившись на улице, только он с озабоченным выражением лица поинтересовался у выносившей белье соседки, где берут в солдаты, как, схваченный за шиворот, перед самым своим носом он увидел здоровенный кулак:

      – Вот где, —

      и, хотя можно было повежливей объяснить, что таких, как Иванович, в солдаты не берут, ничуть не расстроившись, он вновь почувствовал себя счастливым человеком, проблемы которого разрешились сами собой, ведь куда лучше дожидаться матери, с утра отлучившейся за молоком для годовалой сестры Капли, чем идти на войну, но его иллюзии развеялись как дым, стоило Ивановичу испытать на собственной шкуре, что такое бомбежка, прячась от которой в погребе, он был не рад, что родился на белый свет, и начал задумываться о смерти, но, привыкая к воздушным налетам, военному положению и слухам, что враг приближается, он оглянуться не успел, как промелькнуло лето, а в конце августа, когда стало ясно, что город сдадут – уже видна была на западе пыль от наступавших немецких танковых колонн, с болтавшейся у ног котомкой Иванович вышел из дома и, проклиная толкавшийся в спину медный чайник, стараясь не отставать от матери, с Каплей в одной руке и чемоданом в другой быстро шагавшей впереди, поспешил на железнодорожную станцию, где на узком перроне томились в ожидании поезда взрослые с детьми, корзинами, баулами и запеленатыми в одеяла младенцами, капризно хныкавшими, опасаясь вражеских бомбардировщиков, и усевшись на чемодан матери, удивляясь кружившим над станцией голубям и воробьям, купаясь в пыли и радуясь солнцу беззаботно чирикавшим, будто и не было никакой войны, погрозив кулаком одному наглому мальчишке, прячась за спинами взрослых пускавшему солнечного зайчика, не успел Иванович пожалеть, что прихваченное в дорогу круглое зеркальце лежит на самом дне котомки, откуда его трудно достать, как вдруг раздалось: "фух, фух, фух" и, громко сопя от недовольства, черный как уголь паровоз подал на запасной путь состав, и пришлось Ивановичу потолкаться, занимая места для себя и матери, и едва, лязгнув сцепкой вагонов, поезд тронулся, прильнув к окну, он замер с разинутым от удивления ртом, сквозь мутное от пыли стекло наблюдая, как все, минуту назад казавшееся реальностью, превращается в сновидение, и это странное чувство, что жизнь – это сон, так врезалось в память Ивановичу, что много лет спустя, всматриваясь с позолоченного рассветом морского берега в лазурную даль, как наяву, он вновь видел за окном неспешно тащившегося в эвакуацию поезда поля неубранной пшеницы, столбы подпиравшего небо на горизонте черного дыма, отражавшиеся в реке облака и сидевшую напротив толстую женщину, державшую на коленях клетку с курицей, следившей за каждым движением Ивановича, под мерный стук колес начавшего клевать носом, и очнувшись от толчков задергавшейся лавочки, решив, что уже приехали, он хотел протереть заспанные глаза, да так и застыл с поднятыми кулаками, на всю оставшуюся жизнь запомнив раздавшийся по вагону тяжелый вздох, похожий на многоголосый стон, смешавшийся со звоном брызнувших стекол и грохотом посыпавшихся с верхних полок чемоданов, корзин и человеческих костей, перемолотых ливнем горячего свинца, дохнувшего холодом смерти на ошеломленного Ивановича с такой внезапностью, что, боясь пошевелиться, он сидел ни жив ни мертв, вытаращившись на зиявшие в крыше вагона дыры, в которые заглядывали радужные лучики солнца, и, хотя Иванович был почти уверен, что все это ему снится, очнувшись от прикосновения маленького перышка, отделившись от плывущих в воздухе куриных перьев, плавно опустившегося ему на ладонь, схватив чайник и поторапливая мать, в толкотне пробиравшуюся к выходу с закапризничавшей Каплей, он так спешил, что из-за болтавшейся у ног котомки замешкался в тамбуре, и выпрыгнув наконец из вагона, догоняя мать, споткнулся и кубарем скатился с железнодорожной насыпи за мгновение до того, как, пронесшись над землей ревущей черной тенью, дракон с разинутой красной пастью сбросил на убегавшего Ивановича бомбу, а когда все стихло, дым от взрыва рассеялся и двери в рай с ангельским звоном приветливо распахнулись, увидев, как его мать с Каплей в одной руке и чемоданом в другой поднимается в небо, превращаясь в черную точку,