104 страницы про любовь. Эдвард Радзинский

дошли до двери, над которой висела табличка с названием картины – «Варенька». В комнате их встретил все тот же Сережа, все так же оживленно-развратно беседовавший с молодой красавицей.

      – Ты посмотри, – сказал Режиссер, – куда ни приду – всюду он! Только не в павильоне! Только не на работе!

      Сережа весело хохотал.

      – А это наша единственная, наша распрекрасная. Лебедь из сказки.

      Девица покраснела.

      – Когда я прочел сценарий, сразу сказал себе: ну, кто может сыграть ее? Только она. А это – автор. На юге живет, купается, пока мы с вами над его сценарием уродуемся.

      Вошла Женщина с никаким лицом.

      – Ведите ее в павильон, через пятнадцать минут начнем.

      – Платье для «Длинного дня»? – спросила женщина.

      – Утверждаем.

      И Актрису увели.

      – Платье, конечно, хреновое, – сказал Режиссер Сереже. – Но лучше они все равно не сделают. Но тебе на это… Ты все время болтаешь, болтаешь. Ну чего ты с ней болтаешь, все равно тебе она не даст. Лишь бы не работать!

      Сережа заливался смехом.

      – Для его жены я – жуткий тиран. Сережа говорит жене, что я его все время вызываю на ночные съемки.

      Сережа умирал от смеха.

      – Сережа, ты, по-моему, надолго здесь расположился, а зря: мы ведь с автором работать пришли. Ра-бо-тать! Я понимаю, ты забыл, что есть такое понятие.

      Сережа умирал от смеха.

      – Так что, Сережа, сыграй в человека-невидимку – кино про него смотрел? Про книжку не спрашиваю – здесь не читают книжек. Здесь – киностудия.

      И Сережа исчез за дверью.

      – Если три процента задуманного они выполняют – считай, ты счастливчик. Значит, о начале картины.

      Режиссер походил из угла в угол, что означало раздумье. Он остановился у окна и зябко потер руки над батареей, как над костром, – это означало отчаяние.

      – Жить не хочется и просыпаться ни к чему.

      – Почему так?

      – Остроумный вопрос. Ты на солнечном пляже, а я тут уродуюсь по две смены, пытаюсь воспроизвести то, что ты написал. Может быть, в повести это все как-то звучало, но когда мы начали снимать…

      Это был ораторский прием. Каждый раз, когда Режиссер хотел что-то переделать в его сценарии, он начинал с трагической ноты. Это называлось «подавить противника».

      – Соловейчик прочел сценарий и сказал: «Это ниже разговора». Соловейчик – петербургский интеллигент в десятом поколении. Ну, хрен с ним, с Соловейчиком. На сколько приехал? На сутки, конечно?

      Вообще-то он приехал на два дня. Режиссер об этом знал, более того, они так и договаривались. Но ему вдруг стало отчего-то неудобно, и он промолчал.

      – Значит, на сутки! Задержись. Работа нам предстоит с тобой большая. Речь идет о судьбе картины. В таком виде сценарий снимать нельзя. Нечестно, – режиссер кричал: – Работа предстоит огромная! – И добавил нежно: – Что ты молчишь?

      Он знал, что вся огромная работа сведется к тому, что Режиссер приведет его домой и, пылая от нетерпения,