Ангелы Опустошения. Джек Керуак

базар по радио между наблюдателями однажды утром вызывает смех и воспоминание – чистый ранний солнечный свет, 7 утра, и слышишь такое: «30 десять-восемь на сегодня. 30 слышимость хорошая». В смысле станция номер 30 вышла на сегодня в эфир. Затем: – «32 тоже десять-восемь на сегодня», сразу же вслед за нею. Затем: – «34, десять-восемь». Затем: – «33, десять-семь на десять минут». (Не будет в эфире десять минут.) «Добрый день, мужики».

      А сказано таким ярким ранним утренним искаженным помехами голосом студентиков из колледжа, я вижу как они выходят из общаг по утрам в сентябре в своих свежих кашемировых свитерах и со свежими книжками идут по росистым газонам и перебрасываются шутками просто так, их жемчужные зубы и нетронутые одежды и гладкие волосы, вы б решили что молодежь именно такие вот жаворонки и не бывает нигде на свете никаких неопрятных бородатых парней ворчащих в бревенчатых хижинах и таскающих воду с пердлявыми комментариями – нет, одни лишь свежие милые молодые люди чьи отцы зубные врачи и преуспевающие профессора отошедшие от дел они широко шагают легко и радостно по девственным лужайкам к интересным темным полкам университетских библиотек – о черт кому какое дело, когда я сам был таким студентиком то спал до 3 пополудни и установил новый рекорд Коламбии по пропуску занятий за один семестр и мне до сих пор не дают покоя сны об этом где я в конце концов забываю что это были за занятия и кто преподаватели а сам шатаюсь отрешенно будто турист какой среди руин Колизея или Пирамиды Луны среди громадных 100-футовых разбомбленных заброшенных зданий с привидениями слишком изысканных и слишком призрачных в таких занятий не проведешь – Ну что ж, маленьким альпийским елочкам в 7 утра нет дела до подобных вещей, они лишь выделяют росу.

      34

      Октябрь для меня всегда замечателен (стучу по дереву), вот почему я всегда о нем так много болтаю – Октябрь 1954 года был диким спокойным, я помню старую кукурузную кочерыжку которую начал курить в тот месяц (живя в Ричмонд-Хилле с Ма) засиживаясь ночами допоздна пока сочинял одну из своих тщательных прозаических (намеренно прозаических) попыток очертить Лоуэлл во всей его целостности, заваривал себе кофе с молоком полуночами с горячим молоком и «Нескафе», наконец совершил поездку автобусом в Лоуэлл, со своей пахучей трубкой прогуливался по призрачным улицам рождения и детства раздувая ее, жуя красные крепкие «макинтоши», одетый в японскую рубашку из шотландки с белыми и темно-коричневыми и темно-оранжевыми узорами, под голубым пиджаком, в белых башмаках (черная каучуковая подошва) отчего все по-сибирски унылые обитатели Сентервилля таращились на меня а я соображал: в Нью-Йорке это обычный наряд а в Лоуэлле выглядит ослепительно и даже женственно, хотя мои штаны были просто унылыми старыми коричневыми вельветками – Да, коричневые вельветовые штаны и румяные яблоки, и моя кукурузная трубка и большой кисет с табаком засунутый в карман, тогда еще не затягивался а просто пыхал, гулял и пинал листву засыпавшую доверху