Иерусалимский синдром. Петр Альшевский

пойду. К пастве своей – к тем из них, кто еще на тот свет не переправился.

      Вольтуччи. Ступай с Богом, отце.

      Удилло. За тебя тоже помолиться?

      Джокетто. А ты умеешь молиться «против»? Против всего. Помолиться Богу против самого Бога…

      Удилло. Я пас! Не богоотступник я, синьоры. В нашей организации существует силы, которые хотели бы лишить меня духовного сана, но они лишь выкусят. Это долгая процедура – у них никак не хватит времени. Они проиграли! Остались ни с чем! Хо-хо-хо-хо!

      Удилло уходит.

      Луболо. Надо же быть такой дрянью – ни денег не отдал, ни даже до свиданья не сказал.

      Джокетто. Но тут-то он прав – никакого свидания у нас с ним не будет.

      Луболо. Сто лет бы его не было…

      Джокетто. Его не будет гораздо большее число лет.

      Флориэна. А где тот странный молодой человек с трубой? Играющий на ней не то, чтобы хорошо, но от чистого сердца.

      Вольтуччи. Баллоне? Где-то здесь. Что ему будет – бродит, шастает, живет своим искусством. Позвать?

      Джокетто. Рано. Не гони лошадей, Вольтуччи – они еще успеют взмылится. Впрочем, его можно позвать для того, чтобы он Флориэну еще раз поцеловал.

      Вольтуччи. А когда был предыдущий?

      Джокетто. Когда в спальню вы отходили. Паскуэлина и ты. Без перегибов в сторону меня или Инспектора. Мы оставались на местах. Вправе засвидетельстовать, что Баллоне ее не обидел.

      Паскуэлина. (Флориэне) Тебя раньше кто-нибудь целовал? Чтобы изо всех сил. Как женщину.

      Флориэна. Целовал.

      Паскуэлина. Кто, если не секрет?

      Флориэна. Я не помню его имени. Но я его любила. Очень, очень…

      Паскуэлина. А он тебя?

      Флориэна. Он никогда об этом не говорил. А я стеснялась спросить – брала его за руку, смотрела в глаза, хотела вести за собой. Но он не двигался. Будучи большим и тяжелым – не сдернешь. Увы…

      Паскуэлина. Знаешь, где он сейчас? Где или, может быть, с кем?

      Флориэна. Он жив.

      Паскуэлина. И только?

      Флориэна. Остальное для меня не так важно. Как для любого по-настоящему любящего человека.

      Джокетто. А тебя, Инспектор, кто-нибудь любил? Кроме начальства.

      Луболо. Может, и любил. Мне не докладывали. Не мешали сохранять грозный вид и нести бремя службы.

      Джокетто. Обоюдные увлечения бывали?

      Луболо. Все-то тебе расскажи… Если бы я нуждался в исповеди, я бы Удилло использовал.

      Джокетто. Он же тебе денег должен. Такому человеку как-то несолидно исповедоваться.

      Луболо. А тебе солидно?

      Джокетто. Ну чего ты, Инспектор, дергаешься, почему все воспринимаешь в штыки? Не борешься со своим характером – придешь в зоопарк, высосешь поллитровую фляжку коньячного спирта, и, увидев слона, на всю округу орешь: «Слон! Смотрите, слон!». Затем узришь гиганского дикобраза. И снова в крик: «Ёжик! Какой здоровый крупный ёжик! Сюда, синьоры! Тут ёжик!».

      Луболо. Я тебе сейчас дам ёжика…

      Джокетто. Ёжик! Какой здоровый крупный ёжик!

      Вольтуччи. А у меня, господа,