Времена года. Алексей Горшков

Он смутно переживал, что ему будет страшно у могилы, но у гроба этого чувства не было – страшно стало только сейчас, когда совсем уже не ждал.

      Андрей посмотрел на Лизу. Она выглядела спокойной, только уставшей: чуть бледнее обычного, и под глазами появились небольшие припухлости. Глядя на нее, ему стало стыдно за свою внутреннюю истерику, за то, что в очередной раз он чувствовал себя слабее сестры. Муж Лизы, Вадик, тоже был здесь – сидел с как всегда немного растерянным выражением лица. После случившегося он им очень помог: взял на себя много хлопот и, кроме того, оплатил почти все расходы. Андрей не любил его, правда, скорее необоснованно – просто, потому что сразу так для себя решил и следовал своему чувству из какой-то внутренней упертости, хотя никогда явно и не показывал этого.

      Все уже сидели за столом. Андрей разлил спиртное тем, кто был рядом с ним. Остальным налил дядя Витя, брат мамы. Он первым поднял рюмку, посмотрел на нее, чуть повертел в руке, а затем опустил взгляд то ли к себе в еще пустую тарелку, то ли куда-то мимо нее на скатерть, и сказал: "Земля ему пухом, нашему Димке." Он выпил водку, поставил пустую рюмку на стол и потянулся к салату. Все последовали его примеру. Никто не говорил. Тишину нарушал лишь поминальный звон ложек о тарелки. "Почти церковный" – подумал Андрей и выпил. Он видел, что мама вот-вот снова заплачет, у нее начал дрожать подбородок. Она сидела как-то неестественно безвольно, словно была приспущенной резиновой куклой.

      Постепенно люди за столом начали разговорить. После третьей Андрей почувствовал, что алкоголь ударил в голову. Ощущалось легкое кружение, и захотелось на свежий воздух. Он встал и вышел в прихожую. На вешалке среди чужих курток он нашел свою и достал из бокового кармана пачку сигарет. Затем через кухню прошел на балкон, закрыл за собой дверь, открыл окно и закурил. С восьмого этажа было хорошо видно весь двор: тесно припаркованные друг к другу машины вдоль подъездов, жалкие и замерзшие под тонкой коркой льда и снега лавочки. Все казалось маленьким и убогим в зимней серости дня. Он только сейчас заметил, что весь двор словно перекошен как на сюрреалистической картине. Пространство перед ним с помещенными в него предметами и людьми выглядело нелепым и чужим. Совершенно непостижимо, что раньше здесь было уютно и весело, хотя ведь все также перекошено, просто это не замечалось, являясь чем-то естественным, к чему не надо привыкать, как к собственному некрасивому телу. Память рисовала прошлое теплым, залитым солнечным светом днем. Память, конечно, лгала…

      Теперь же он стоял здесь наверху, глубоко затягивался сигаретным дымом и странным образом открывал для себя все уродство и безобразие как будто насквозь простреленного мирка. Он уже давно не живет в этом доме, но бывает здесь, конечно, сравнительно часто. Одни и те же лица, хозяева своих квадратных метров, мелькают здесь на протяжении многих лет. Они осунулись и постарели, их дети уже не маленькие мальчики и девочки, но взрослые, устающие и раздражительные люди. В их жизни что-то меняется