Оттепель. Льдинкою растаю на губах. Ирина Муравьева

Егорушка. А ты вот меня все только обещаешь взять художником на «Мосфильм». Придется мне здесь прозябать…

      – Ну, слово даю! Вот запустим картину, ты сразу приступишь!

      И тут он осекся. Девушка, вошедшая в ателье, напоминала русалку. У нее были светло-зеленые глаза. Мячин не представлял себе, что человеческие глаза могут быть такого цвета. Но дело не только в глазах. Ее облик, немного чуждый всему миру, его суете, ссорам, склокам, тревогам, как будто она родилась из шумящей, морской нежной пены, прожег душу Мячина. Рассудок его помутился.

      – Марьяна, сейчас! – сказал ей Пичугин, как близкой знакомой.

      – Скорее, пожалуйста! Ты знаешь ведь, Санча, что я тороплюсь.

      И голос у нее был необыкновенный. Принято, конечно, сравнивать женские голоса со скрипкой, соловьем или арфой. Но ее голос ее был похож на подснежник. Слегка глуховатый и хрупкий, мерцающий.

      – Девушка, как вас зовут? – хрипнул он, забыв, что Санча только что назвал ее Марьяной.

      – Марьяна. – Она улыбнулась.

      – А, верно! Марьяна. Ведь он же сказал. Послушайте, Марьяна…

      Она отвернулась, и легкая досада мелькнула в ее зеленых глазах.

      – Я понимаю, понимаю! – заторопился Егор. – Я понимаю, что к вам все время пристают, и знакомятся, и просят телефончик, и все, в общем, такое! Но я не такой. Я в жизни ни с кем ни разу не познакомился в ателье. Вот слово даю вам! Ни разу!

      Пичугин вынес какой-то сверток и протянул его русалке. Та кивнула головой и вышла на улицу. Мячин бросился за ней.

      – Марьяна! – бормотал он, забегая то с левой, то с правой стороны и пытаясь заглянуть ей в лицо. – Марьяна! Только не уходите! Не оставляйте меня так! Я вас все равно найду. Я, кажется, вас полюбил. Вы слышите? Я вас люблю!

      Она искоса взглянула на него, и та же досада, легкая и деликатная, словно ей неловко, что он так глупо ведет себя, опять промелькнула в зеленых глазах.

      – Я сейчас скажу это всем! Пусть все меня слышат!

      И с размаху упал на колени:

      – Люди добрые! Я люблю эту девушку!

      Она укоризненно покачала головой, шаги ее стали быстрее. На Мячина оглядывались с раздражением. Он вскочил и побежал ее догонять. Каким-то невероятным образом Марьяна вдруг вспрыгнула на подножку остановившегося троллейбуса перед самым его носом. Двери захлопнулись, и троллейбус уплыл. Он бросился обратно в ателье.

      – Санча! Кто она?

      – Я тебе не советую связываться, – добродушно отозвался Пичугин, внимательно рассматривая какой-то модный журнал. – Нарвешься, Егорушка. У нее, между прочим, брат – боксер.

      – Какой еще брат?

      – Что значит: какой? Ну, я ее брат.

      – А что же ты раньше молчал, паразит?

      – Но ты ведь не спрашивал.

      – А! Так даже легче. Теперь-то я знаю, что делать.

      Это, скорее всего, был гипноз. Да, это было колдовство, наваждение, но оно уже произошло, оно случилось, и сейчас ему было не до «Мосфильма», не до сценария, ни до чего. Краешком мозга