Оттепель. Льдинкою растаю на губах. Ирина Муравьева

ли скромнее? Я тебе в который раз говорю: никто не даст тебе снимать по этому сценарию. Никто и никогда. Утри свои дебютантские сопли и успокойся.

      – Никто мне не даст? А это ты видел?

      И Мячин развернул перед лицом Хрусталева какую-то бумажку. Нет, не бумажку. Это была заляпанная пионерская грамота, поперек которой чернела корявая строчка, написанная Паршиным, пятый день не существующим на свете:

      «Работать с моим последним сценарием я разрешаю только одному человеку: режиссеру Егору Мячину». Этот корявый почерк, в котором «а» не отличалось от «о», Хрусталев знал не хуже своего собственного.

      Сначала он удивленно приподнял брови, и вдруг расхохотался.

      – Вот это дела! Посмотри-ка сюда!

      Он раскрыл толстую книжку и вытащил оттуда еще одну заляпанную пионерскую грамоту. Поперек ее было написано тем же самым корявым почерком: «Операторскую работу в экранизации моего сценария я разрешаю только одному человеку: оператору Виктору Хрусталеву».

      Если бы Паршин существовал на свете, а не лежал в могиле, то все это было бы очень смешно. И грамоты, и то, что он написал. Наверное, был слегка пьян: жуткий почерк. Все вместе немножко похоже на розыгрыш, на шутку вожатого или вожатой. Но Паршина нет и не будет, он мертв.

      С минуту они оба молчали, не глядя друг на друга. Потом Мячин старательно расправил свою грамоту, сложил ее вчетверо и начал запихивать в карман.

      – Я с тобой, Хрусталев, все равно не буду работать. Ты же урод. Это невооруженным глазом видно.

      – Мало ли что видно «невооруженным глазом»! А ты его вооружи! Со мной невозможно работать? А я вот вчера твой диплом посмотрел. Вон Аська не даст мне соврать. И, знаешь, ведь очень неплохо! Вернее сказать: хорошо!

      – Не врешь?

      – С чего мне вдруг врать? Я даже подумал: «А ну как он гений?»

      Мальчишеское лицо Мячина осветилось, как будто под кожей зажгли фонарик.

      – Тогда это надо отметить! Мне не говорили о том, что я гений. Ты – первый. Хотя иногда сам я подозревал…

      Хрусталев холодно посмотрел на него.

      – Мы сейчас с этой девушкой очень торопимся в зоопарк. Нас ждет там большой страшный лев и два крокодила. А вечером – пожалуйста. В шашлычной. Сойдет?

      – Часов, что ли, в шесть?

      – Зачем же так рано? Давай лучше в восемь.

      Мячин тут же посуровел.

      – Ну, в восемь так в восемь. Чем позже, тем лучше.

      Аська была счастлива. Они переходили от клетки к клетке, из которых прямо в глаза им глядели грязные ободранные звери, странно напоминающие тех фронтовиков, которые все реже и реже попадались теперь в электричках, прося дать им на водку, и так же смотрели на тех, у кого они просили, злобными и усталыми глазами. Но дочь была счастлива. Так, во всяком случае, казалось Хрусталеву, пока она вдруг не сказала:

      – Их всех нужно выпустить, папа. Они же измучились.

      – Прости меня, Аська. Я думал доставить тебе удовольствие.

      – А ты и доставил. Но не удовольствие. Есть вещи важнее.