Маг в законе. Том 2. Генри Лайон Олди

модным поэтом салона госпожи Крейн-бринг.

      Небось ворчать станет Феденька: надоели. Влажные глаза поклонниц – надоели; рукоплескания – надоели; «Автограф! весьма обяжете!..» – хуже горькой редьки.

      Лжет господин сочинитель. И сам знает, что лжет.

      Он без этого жить не может.

      Ты ведь сама видела, Княгиня: филармонический зал, ряд за рядом, встает, захлебывается овацией, и высокий мужчина во фраке кланяется на авансцене, прикладывает ладонь к сердцу, а лицо у мужчины – не лицо, зеркало.

      Отражается в зеркале многоликий зал.

      Наполняет душу всклень, с краями.

      Дрогни – прольешь.

      «Бис! браво!.. Господа! господа! – второй Надсон!..» А Феденька смотрит в кипящую бездну, в голодные глаза тех, кто готов вознести его на гребне волны, перед тем как обрушить в забытье; смотрит властно, с беззвучным приказом, и бездна затихает неофитом у ног пророка, едва спокойный голос с легкой хрипотцой начинает – мимо нот, лишь слегка поддерживая себя ритмом гитары:

      – Внемли тоске в ночной тиши

      Пустого сада.

      Она – отрада для души,

      Она – награда

      За все смешные мятежи,

      За все святыни,

      За горечь лжи, за миражи

      В твоей пустыне…

      Ты сидела в ложе, уронив руки на бархат обивки; Княгиня, ты не понимала, искренне недоумевала: откуда? Тебе ведь так не суметь, правда?! – вскользь, отстранясь ото всех и вся; чуть старомодно, позволяя себе больше, чем положено нынешним Пьеро с лицами, уставшими от лжи и пудры, с их отточенными ассонансами, парадоксами рифм, превращающих стихи в оргию созвучий… Немного это походило на манеру Фиры Кокотки, твоей крестной, восемь лет назад умершей в Женеве от апоплексического удара: придыхание в конце строк, смешное, слегка напоминающее волчий вой, но в то же время жутковатое – пауза, и до боли в висках вслушиваешься: неужто впрямь – волки… стая по следу…

      …За ужас помыслов благих —

      Щебенки Ада;

      За трепет пальцев дорогих,

      За боль распада…

      После концертов он смеялся, шелестя в уборной цензорскими справками «касательно естественных причин успеха, а также отсутствия эфирного воздействия». Джандиери к этим справкам не имел касательства: честно заработаны. Ты это знала лучше прочих – ученик до выхода в Закон не имеет права на «эфир», а решившись самовольно, без надзора и присутствия рядом крестного, будет по меньшей мере три недели страдать бледной немочью.

      Да, ты знала.

      Что же он сможет, друг Феденька, когда Закон откроет ему свои двери?!

      И кого видишь ты, глядя сквозь него: себя? да, себя… немного – Фиру… но почему – кого-то еще?

      Многих? разных?

      Разве так бывает?!

      – За плач вблизи и бой вдали,

      За соль на раны…

      И слово странное «внемли»

      Не будет странным…

* * *

      Ничего не проявлялось на экране потолка.

      Ничегошеньки.

      Спрашивай не спрашивай – жди ответа,