Санькя. Захар Прилепин

при мне родились, при мне все росли, и все перемерли. Всех похоронил… И своих, и чужих.

      Дед замолчал и долго лежал молча.

      – Не ем ничего, а всё не могу помереть…

      Еще помолчал.

      – Мою ложку серебряную – помнишь? – возьми, как помру. Мне отец мой ее дал. Теперь твоя будет.

      Саша помнил эту ложку – тяжелая, красивая. Бабушка говорила, что дед этой ложкой своих малых пацанов лупил по розовым лбам, если баловали за столом. Саша не верил. Такой ложкой убить можно. Да и не в характере деда всё это. Саша подумал, что ни разу в жизни не слышал, как дед кричит, – он никогда не повышал голоса и не бранился матерно. Недовольство свое показывал жестом. Как-то приехал Саша с отцом в деревню, лет пять тому назад. Деду уже под восемьдесят было. Пришел дядя Коля, и весь вечер они пили, и еще полночи пьянствовали. Утром сели позавтракать, похмелиться. Бабушка, слышавшая, как дед тяжело дышал во сне, решила его поберечь и, разливая самогон, сыновьям налила по полной, а деду чуть выше половины. У деда ни единый мускул не дрогнул на лице – ленивым движением, горбушкой правой руки он двинул стакан, не резко, но так, чтобы уронить его; дав резкий запах, самогон разлился на столе. Затем дед встал и отодвинул стул, будто выходить собрался.

      – Сиди уж, леший! Сиди! – запричитала бабушка. В мгновение протерла стол, поставила стакан, наполнила до краев и ушла, ругаясь, но негромко и незлобно, издавна ведая меру, за какую перейти в порицании мужа нельзя.

      Дед сел, выпил спокойно, и никогда бабушка больше не пыталась своей волей недолить ему, и никто об этом случае вслух не вспоминал.

      Саша смотрел на деда, тот будто задремал. Саша встал осторожно.

      На улице стояла смурь, сизая сырость, особенно неприятная летом.

      Деревня не подавала ни единого признака жизни.

      Возле все той же вчерашней лужи стоял все тот же мальчик, с хворостиной в руке. Шипя, он бил по своему грязному отражению и отскакивал от лужи.

      От вида ребенка, возможно, щемило бы сердце, если б не стояла там тихая пустота.

      – Встал Санькя, что встал-то, – сказала бабушка, шедшая со двора. – Пойдем завтрекать.

      Яичница с салом, помидорами и кабачками – неестественно яркая, словно рисунок ребенка, – источала аромат, подрагивала и побрызгивала, как живая и радостная.

      «Интересно, а если стариков заставить рисовать – их рисунки будут такими же яркими, как у детей?» – подумалось Саше.

      Самогон туманился, хлеб спокойно и сурово темнел. Хлеб всегда самый суровый на столе, знает себе цену.

      Саша все быстро съел и сказал, что пойдет погуляет. Он двинулся от дома под горку к реке. Вспомнил, как дитем, идя этой же дорожкой, встречал гусей соседки и подолгу не мог пройти мимо – вытягивая шею, наперерез топал гусак, пакостная птица. Сашка отскакивал и, оборачиваясь в ужасе, бежал, высоко подкидывая колени. Затем подолгу стоял в отдалении, переступая темными ножками, как малая лошадка. Если кто шел по дороге, Сашка присаживался и делал вид, что играет в камушки, – было стыдно, что боится гуся. Человек проходил, шуганув гусей, и они отбегали, расправив крылья и гогоча, как