Лазарева суббота. Расказы и повести. Протодиакон Николай Толстиков

певица! Жаль, концерт по телику полностью посмотреть не удалось, в двенадцать ночи надо было молитвы вычитывать. А как там Филя выступал…

      И суровая бабулька умильно закатывает глаза…

      Вот когда надо бы было о премии выспрашивать!

      Без греха

      Благообразного вида старушонка священнику:

      – Ой, батюшка, хотела бы причаститься да все никак не получается!

      – Иди на исповедь! – отвечает ей молодой батюшка. – Знаешь, что в Чаше-то находится?

      Старушонка хитро поглядывает, почти шепчет заговорщически:

      – Знаю… Да только не скажу.

      – Евангелие читаешь? – продолжает допытываться священник.

      – На столе всегда лежит, – ответствует бабулька.

      – Так читаешь?

      – Так на столе-то оно ведь лежит!

      – Много грехов накопила?

      – Ох, батюшка, много-много! – сокрушенно всплескивает ручками старушка.

      – Перечисляй тогда!

      Бабулька задумывается, вздыхает вроде бы как с огорчением:

      – Да какие у меня грехи? Нету…

      Противостояние

      Ильич стоит на пьедестале к храму боком, с пренебрежением засунув руки в карманы штанов и сбив на затылок кепку. Маленький, в свой натуральный рост, выкрашен черной краской.

      Храм в нескольких десятках метров от статуи, в старой рощице, уцелел чудом на краю площади в центре города. Всегда был заперт на замок, окна закрыты глухими ставнями.

      Однажды в его стенах опять затеплилась таинственная, уединенная от прочего мира церковная жизнь…

      А на площади возле Ленина разместился луна-парк с грохочущей день-деньской музыкой. И прямо перед вождем мирового пролетариата поставили большую, ярко раскрашенную карусель. Только дети почему-то не полюбили на ней кататься. Визжали и дурачились на этой карусели молодые подвыпившие женщины, а со скамеек возле постамента, опутанного гирляндой из разноцветных мигающих лампочек, им орали что-то пьяные парни с коротко стриженными, в извилинах шрамов, головами и в несвежих майках, обтягивающих изляпанные синевой наколок тела.

      Не думал я, проходя мимо них на службу, что нежданно-негаданно эта компания, спасаясь от жары или вовсе теряя ориентир во времени и пространстве, ввалится в храм…

      Мы служили на Троицу литию. Вышли из зимнего тесного придела в притвор напротив раскрытых врат просторного летнего храма, выстывшего за долгую зиму и теперь наполненного тяжелым влажным воздухом. Из окон под куполом пробивались солнечные лучи, высвечивали, делая отчетливыми, старинные фрески на стенах.

      Парней, пьяно загомонивших, тут же выпроводили обратно за порог бабульки-смотрительницы. Но один из них, в ярко-красной майке, загорелый до черноты, сумел обогнуть заслон и, покачиваясь, пройти в гулкую пустоту летнего храма. Возле самой солеи, у царских врат, он бухнулся на колени и прижался лбом к холодному каменному полу. Старушонки, подскочив, начали тормошить его, чтобы вывести, но батюшка махнул им рукой: пускай остается!..

      Торжественно, отдаваясь эхом под сводами храма, звучали слова