Германт. Марсель Пруст

живешь. Не то что здесь, где и на Святую Пасху, как на Рождество, самого маленького лютика не увидишь, и я даже ангелюса не могу различить, когда поднимаю с постели мои старые кости. Там каждый час слышно, и это не только удары колокола на башне, но ты говоришь себе: «Вот мой брат с поля возвращается», – видишь, как на дворе темнеет, там звонят не попусту, и у тебя есть время повернуться, прежде чем зажигаешь лампу. А здесь, день ли, ночь ли, ложишься в постель и не можешь даже сказать, что кругом делалось, точно ты скотина бессловесная.

      – Мезеглиз, говорят, тоже хорошенькое местечко, – перебил молодой лакей, на вкус которого, разговор принимал немного отвлеченный характер (случайно вспомнив, как мы говорили за столом о Мезеглизе).

      – Ах, Мезеглиз! – подхватила Франсуаза, и губы ее расплылись в широкой улыбке, от которой она не могла удержаться, когда при ней произносили названия «Мезеглиз», «Комбре», «Тансонвиль».

      Они составляли такую неотъемлемую часть ее собственного существования, что, встречая их вне себя, слыша в разговоре, она радостно оживлялась, как оживляется класс при упоминании преподавателем какого-нибудь современника, имя которого ученики никак не ожидали услышать с высоты кафедры. Ее удовольствие проистекало также от сознания, что места эти были для нее тем, чем они не были для других, – старыми товарищами, которые столько раз принимали участие в ее развлечениях; и она им улыбалась, как если бы находила их остроумными, потому что находила в них много себя самой.

      – Да, сынок, ты не ошибся: Мезеглиз – хорошенькое местечко, – продолжала она, тонко усмехаясь. – Но откуда же, однако, мог ты слышать о Мезеглизе?

      – Откуда мог я слышать о Мезеглизе? Но ведь это известное место; мне о нем рассказывали, и даже часто рассказывали, – отвечал он с той преступной неточностью информаторов, которые каждый раз, когда мы пытаемся объективно отдать себе отчет, насколько важной может быть для других вещь, которая нас касается, отнимают у нас возможность это сделать.

      – О, ручаюсь вам, что в вишеннике там лучше, чем здесь у плиты!

      Даже о Евлалии она говорила с лакеем и камердинером как о доброй женщине, ибо после ее смерти совершенно забыла, что она ее недолюбливала при жизни, как недолюбливала всех, у кого дома нечего было есть, кто «околевал с голоду», а потом приходил «ломаться», этакий никудышник, живущий только по милости богачей. Она больше не страдала от того, что Евлалия каждую неделю умела так ловко «выклянчить монету» у ее тети. Что же касается самой тети, то Франсуаза не переставая ее славословила.

      – Так вы служили тогда в самом Комбре, у барыниной родственницы? – спрашивал молодой лакей.

      – Да, у госпожи Октав. Ах, что за святая женщина, детушки мои, и всего-то у нее было вдоволь! Вот уж подлинно можно сказать: не жалела она ни куропатки, ни фазана – ничего, и вы могли прийти к ней обедать и в пять, и в шесть, всегда за столом была говядина, да притом отменная, и белое вино, и красное, все, что надо. – Франсуаза употребляла глагол «жалеть» в том