Германт. Марсель Пруст

по мягкости воздуха и теплоте солнца; она долго рассматривала в углу крыши местечко, как раз над трубой моей комнаты, где каждую весну свивали гнездо голуби, похожие на тех, что ворковали в ее кухне, в Комбре.

      – Ах, Комбре, Комбре! – восклицала она. (Певучий тон, которым делалось это восклицание, наряду с арльской правильностью лица Франсуазы мог бы внушить мысль о ее южном происхождении и о том, что утраченная родина, которую она оплакивала, была лишь родиной, избранной ею впоследствии. Но, может быть, предположение это было ошибочно, ибо, кажется, нет такой провинции, в которой не было бы своего «юга»; и сколько встречается савойцев и бретонцев, у которых находишь все мягкие перемещения долгих и кратких звуков, характерные для южных говоров.) – Ах, Комбре, когда-то я тебя увижу, милый мой городок! Когда-то удастся мне провести весь божий день под твоим боярышником и нашей бедной сиренью, слушая зябликов и Вивону, которая журчит, как человек, шепчущий вам на ухо, вместо того чтобы слышать пакостный звонок нашего молодого барина, который полчаса не может усидеть, не прогоняв меня взад и вперед по этому чертову коридору! Да еще считает, что я мешкаю: надо-де, чтоб его услышали раньше, чем он позвонит, и если вы на минуточку запоздали, он впадает в страшнейший гнев. Увы, бедненький Комбре, может быть я вновь тебя увижу только покойницей, когда меня бросят как камень в могильную яму. Тогда уж я не почувствую запаха твоего прекрасного боярышника, белого как снег. Но и в могильном сне я, верно, буду еще слышать эти три звонка, которые заживо погубят мою душу.

      Но тут Франсуазу перебивали доносившиеся со двора возгласы жилетника – того самого, который так понравился когда-то бабушке во время ее визита к г-же де Вильпаризи и занимал не менее высокое место в симпатиях Франсуазы. Подняв голову на шум открываемого окна, он уже несколько мгновений пытался привлечь внимание своей соседки, чтобы с ней поздороваться. Кокетливость молодой девушки, каковой становилась Франсуаза, преображала тогда для г-на Жюпьена ворчливое лицо нашей старой кухарки, отяжелевшей от преклонного возраста, дурного расположения духа и жара плиты, и был очаровательным соединением сдержанности, непринужденности и стыдливости ее обращенный к жилетнику поклон, грациозный, но немой, ибо хотя она и нарушала предписания мамы, выглядывая из окна на двор, все же не осмелилась бы на такую браваду, как разговор через окно, который ей стоил бы, по выражению Франсуазы, «здоровой головомойки» со стороны барыни. Она глазами показывала жилетнику запряженную коляску с таким видом, точно говорила: «Славные лошадки, а?» – но бормотала при этом: «Старая рухлядь!» – хорошо зная, что он сейчас ей ответит, приставив ко рту руку, для того чтобы его услышали несмотря на приглушенный голос:

      – Вы тоже могли бы их иметь, если бы пожелали, и даже, может быть, побольше, чем они, но вы таких вещей не любите.

      И Франсуаза скромным, уклончивым и восхищенным жестом, означавшим приблизительно: «У каждого