.

среди могил. Здесь не было её деда, она говорила, что его косточки остались где-то. Я не смел подойти к ней.

      Прошли внутрь горы-вулкана, в музей. Торжественно-тихая музыка, собранные на полях экспонаты, панорама битвы вдоль поднимающейся вверх пешеходной ленты, чёткий молчаливый караул – не отображали всего страшного, что случилось здесь. Мешало стремление гордиться победой, целиком для настоящего, которое пытаются настроить на нечто патриотическое – для всех. Что это? Когда страшное отделилось и стало ореолом гордости, исключительности нации? Ненавистью к разрушителям экзистенциальной опоры?

      Снова старый полёт и величье,

      И напыщенный дикторский текст,

      Вновь парад – эпохой мистичной

      Перед нами, нетронут, протек.

      Как же это укоренилось!

      И как страшно – разбить тот покой

      Возносящего марша, хранимого

      Со времён ясной веры простой.

      Этот крепкий орешек натуры

      Не разбить – до иных катастроф.

      Я и сам в непонятной натуге

      Облачён в тот бездумный покров.

      Что там? Наше детство летящее

      Самолётиком красным складным,

      В портах кранами, грозно звенящими,

      И тяжёлым покоем страны.

      Я думал о вселившемся в человечество безумии, и упёртых погибавших людях здесь, забывших о своей особости, в которых самоё нутро едино восстало перед насилием.

      Что это было на самом деле, так страшно открывшееся дно внешне благополучной жизни? Что совершалось в теплящих живое людях, каждый шаг которых означал смерть? Чувствовали ли себя подлинным единым народом, вставшим за родину, а не только за жизнь близких? Или инстинкт загнанных в угол – умереть или победить? Или страх перед режимом, косящим огнём заградотрядов тех, кто отступал?

      – Народ теперь стал другим. – Я вздрогнул от весёлого голоса Олега над ухом. – Для нас тот народ кажется уже странным, несовременным.

      Гурьянов в тон ему подхватил:

      – Нам, размытым в нечто частное, обособленное в своих гнёздах, готовое убежать из страны. Кому всё равно, что будет.

      Светлана – она уже подошла ко мне – вспыхнула.

      – Ничего не другие! Мы те же, это станет ясно, в последний день.

      Возможно, эта битва – изнанка самой жизни в крайнем открытом проявлении, цена бессмертия, то, что потеряно нами. Неужели мы можем быть людьми только на краю бездны?

      Что будет дальше? Наверное, померкнет эта боль победы, как померкло Куликово поле и другие, и будут новые попытки найти подлинный народ, новое бессмертие.

      А родина-мать кружилась над нами в балахоне ветров, угрожая кому-то грозно летящим мечом в поднятой руке, как богиня Кали.

* * *

      Форум заканчивался скандально. Подготовленные программы и предложения большинством не были приняты.

      – Как же так? – вдруг растерялся замминистра. – Мы же отметили недостатки, наметили верные ориентиры. Что ещё надо?

      – Правды! – кричал Гурьянов, дежуря у микрофона в зале.

      – Вы