Главный переход. Пантерина Трамич

в дедов. В ряд к старожилам из кирпича вписалась электротехническая лаборатория семидесятых годов – крайнее по чётной стороне здание с лестницей; через дорогу от него значились: длиннющая постройка с адресом по Большой Переяславской, параллельной (бывает…), безглазый силикатный монстр и чудище, бетонное, на горке, с огромной аркой. А следом заряжалась вереница гаражей, разбавленная ТЭЦ и типографией, точнее, её замшелыми задворками. За тайными ступенями у типографских стен, под кронами деревьев, блестели окна зданьица бюро незримых адвокатов. К нему притёрся замок для ответственных железнодорожников двадцатых годов двадцатого века. Три лифтовые башни, оснащавшие его нелицевой фасад, переговаривались с дальним домом-замком; подкровельный этаж с оконцами выпрастывался со двора опять на улицу. И всё. Заканчивалась Пантелеевка.

      Украшенный мансардой, в цвет ближним ёлкам, силикатный кубик Мосводоканала стоял вблизи от замков на трёх одновременно улицах. За ним, в аппендиксе Переяславки Средней, объединявшем Пантелеевку с Большой, обосновались пожилые четырёхэтажки: облезло-жёлтый неприметный параллелепипед и дом-дракон, бордовый. А справа, за центральным переездом, распахивалась череда путей, депо, вагонов… От рельсошпалого пространства Пантелеевка, помимо гаражей, оборонялась рваными заборами. И сторож дядя Лёша любил её.

      Любил пройтись, особенно, когда на улицу ложился вечер. Когда после дождя раскочегаривались фонари, и листья золотились в их подсолнечном тепле. Когда на крыши с трубами садились облака, а окна дома номер двадцать, наполовину выселенного, смотрели вниз, на сторожа. За несколькими окнами последние жильцы заваривали чай. А дядя Лёша шёл и шёл, вдыхая уходящее свечение.

      На красной плоскости соседа электротехнической лаборатории белой краской кто-то признался: «Смирнова! Ты мой ангел. Люблю тебя». Всё сильнее впитывая улицу и улыбаясь ей, сторож сворачивал за лабораторию, украшенную непонятным ультиматумом: «Если ты не Eris, тогда крысь». Сворачивал, подходил к открывавшейся здесь железной дороге (и сию минуту прятавшейся за гаражами), останавливался, закуривал.

      В седьмой из майских вечеров вместе с дядей Лёшей тут оказались проводницы, быстро сбежавшие от сторожа на пути, но успевшие обсудить при нём, что вагоны – раздетые. Сторож удивился и спросил: «А что это значит?» Проводница постарше ойкнула и, бросив бычок, проворчала: «Чего значит, чего значит. Значит ни белья, ни матрасов нет ни фига!»

      Алексей Степанович проводил проводниц глазами, полными огорчения: одиночество в тот вечер не радовало, и потому стало грустно от чужой резкости. «Фи́га – это очень скромный цветок, который прячет свою красоту», – прокомментировал он ситуацию фразой девушки, улыбавшейся ему вчера из телевизора.

      Сам сторож с редкими прохожими – как правило, местными жителями, – в охотку любезничал. Да и в принципе производил впечатление приятного человека, разве что немного чудного. Был рыжеват, с бородой и низким хриплым голосом. В возрасте находился солидном, было дяде