Живи и помни. Валентин Распутин

нам. Понятно?

      – Понятно.

      Ничего не было понятно Михеичу. Ни ему, ни Семеновне, ни Настене.

      А в крещенские морозы из тайника под половицей в гуськовской бане исчез топор.

      3

      – Молчи, Настена. Это я. Молчи.

      Сильные, жесткие руки схватили ее за плечи и прижали к лавке. От боли и страха Настена застонала. Голос был хриплый, ржавый, но нутро в нем осталось прежнее, и Настена узнала его.

      – Ты, Андрей?! Господи! Откуда ты взялся?

      – Оттуда. Молчи. Ты кому говорила, что я здесь?

      – Никому. Я сама не знала.

      Лица его в темноте она не могла рассмотреть, лишь что-то большое и лохматое смутно чернело перед ней в слабом мерцании, которое источало в углах задернутое оконце. Дышал он шумно и часто, натягивая грудь, словно после тяжелого бега. Настена почувствовала, что и она тоже задыхается – настолько неожиданно, как Настена ни подозревала ее, свалилась эта встреча, настолько воровской и жуткой с первых же минут и с первых же слов она оказалась.

      Он убрал наконец руки и чуть отступил назад. Все еще неверным, срывающимся голосом спросил:

      – Искали меня?

      – Милиционер недавно приезжал, и с ним Коновалов из Карды. С отцом разговаривали.

      – Отец, мать догадываются про меня?

      – Нет. Отец думал, топор кто чужой взял.

      – А ты, значит, догадалась?

      Она не успела ответить.

      – Хлеб ты приносила?

      – Я.

      Он помолчал.

      – Ну вот, встретились, Настена. Встретились, говорю, – с вызовом повторил он, будто ждал и не дождался, что она скажет. – Не верится, что рядом с родной бабой нахожусь. Не надо бы мне ни перед кем тут показываться, да одному не перезимовать. Хлебушком ты меня заманила. – Он опять больно сдавил ее плечо. – Ты хоть понимаешь, с чем я сюда заявился? Понимаешь или нет?

      – Понимаю.

      – Ну и что?

      – Не знаю. – Настена бессильно покачала головой. – Не знаю, Андрей, не спрашивай.

      – Не спрашивай… – Дыхание у него опять поднялось и запрыгало. – Вот что я тебе сразу скажу, Настена. Ни одна собака не должна знать, что я здесь. Скажешь кому – убью. Убью – мне терять нечего. Так и запомни. Откуда хошь достану. У меня теперь рука на это твердая, не сорвется.

      – Господи! О чем ты говоришь?!

      – Я тебя не хочу пугать, но запомни, что сказал. Повторять не буду. Мне сейчас податься больше некуда, придется околачиваться здесь, возле тебя. Я к тебе и шел. Не к отцу, не к матери – к тебе. И никто: ни мать, ни отец – не должен обо мне знать… Не было меня и нету. Пропал без вести. Убили где по дороге, сожгли, выбросили. Я теперь в твоих руках, больше ни в чьих. Но если ты не хочешь этим делом руки марать – скажи сразу.

      – Что ты меня пытаешь?! – простонала она. – Чужая я тебе, что ли? Не жена, что ли?

      Настена с трудом помнила себя. Все, что она сейчас говорила, все, что видела и слышала, происходило в каком-то глубоком и глухом оцепенении, когда обмирают и немеют все чувства и когда человек