Падение в небо. Янина Хмель

отчётливо вижу лицо мужа: любимые васильковые глаза, которые так близко. Сейчас протяну руку и дотронусь до колючей щеки. Но сжимаю кисти в кулаки и зажмуриваюсь, чтобы образ исчез. Но перед закрытыми глазами появляется лицо сына.

      Учащённо дышу, чтобы справиться с паникой. Ноет в области солнечного сплетения – наверное, это болит душа, потому что сердце давно уже отболело и замерло, разбилось и разлетелось на миллионы песчинок, горсти которых я бросила на могилы мужа и сына. Дрожь завладевает обессиленным телом, снова напоминая о том, что два месяца назад моих любимых мужчин не стало. Два месяца – шестьдесят дней, тысячу четыреста сорок часов… А когда каждый час наполнен болью от воспоминания об их смерти, будто душа терзается в страданиях уже целую вечность.

      Не хочу вспоминать день их смерти. Но вот беда – я его никогда не забываю. Он как записанный на плёнку фильм, который кто-то постоянно пересматривает моими глазами.

      Время медленно скользит в выбранном направлении, ведь у него целая вечность, оно никогда не закончится. И я скольжу вместе с ним – в нём. У меня тоже есть вечность, чтобы всё исправить, превозмогая боль и чувство вины.

      – Ангелина!

      Как будто издалека слышу взволнованный голос доктора.

      Я всё ещё сижу с опущенными веками, но знаю, что он уже успел подойти и присесть рядом: улавливаю его учащённое дыхание с запахом мятной конфеты и ощущаю изучающий взгляд на себе – пытается предугадать моё сегодняшнее настроение. Всё ещё не открываю глаза, даже когда Антон Константинович прикасается тёплой ладонью к моему холодному плечу, чтобы поправить вязаный свитер, который сполз.

      Когда-то я любила весну: с её обновлениями, цветениями и ещё не созревшим солнцем. А теперь мне было безразлично всё: и это солнце, и наступающая весна, и доктор, который отчаянно пытался заливать новую воду в мой разбитый сосуд, чтобы мои цветы оставались живы.

      Каждый вдох сопровождается острой болью в солнечном сплетении. Боль вытекает сквозь трещины, шипит и пенится, как будто на открытую рану капнули перекись водорода.

      От прикосновения доктора я непроизвольно вздрагиваю, медленно поднимаю веки, которые вдруг будто налились свинцом, и не моргая смотрю в серые глаза напротив. Тихо выдыхаю – образы мужа и сына исчезают. Передо мной только лицо Антона Константиновича, он будто пытается заглянуть мне в душу и найти там ответы на вопросы, на которые я противлюсь отвечать. Говорят, глаза – зеркало души… Наверное, поэтому из жизни в жизнь цвет моих любимых глаз не меняется, чтобы я вспомнила душу, которая смотрит на меня через эти зеркала.

      – Ты очень бледна. Как себя чувствуешь? – Он своевольно берёт мои руки и начинает по очереди растирать в своих тёплых ладонях. Жалкая попытка согреть почти прозрачные кисти, которые бледнее и холоднее, чем у мертвеца. Как будто вся кровь тоже вытекла через трещины моего страдающего тела. У меня нет сил, даже чтобы прервать это бесполезное действие, поэтому я просто молча смотрю