Горячий снег. Юрий Бондарев

же болезнь, Гога?

      – Глупейшая, я говорю.

      – Дурная болезнь? А, лейтенант? – послышался насмешливый голос Нечаева. – Как угораздило, по неопытности?

      Подняв воротник, руки в карманах, он отупело шагал за орудием и, заслышав разговор, несколько взбодрился, сбоку глянул на Давлатяна; посиневшие губы выдавливали скованную холодом полуусмешку.

      – Не надо, лейтенант, стесняться. Неужто схлопотали? Бывает…

      – В-вы, донжуан! – вскрикнул Давлатян, и остренький нос его с возмущением нацелился в сторону Нечаева. – Что за глупую ерунду говорите, слушать невозможно! У меня была дезинтерия… инфекционная!

      – Хрен редьки не слаще, – не стал спорить Нечаев и похлопал рукавицей о рукавицу. – А что вы так уж, товарищ лейтенант?

      – Пре-екратите глупости! Сейчас же! – сорвавшимся на фальцет голосом приказал Давлатян и заморгал, как филин днем. – Вас всегда тянет говорить непонятно что!

      У Нечаева смешливо дрогнули заиндевелые усики, под ними – синий блеск ровных, молодых зубов.

      – Я говорю, товарищ лейтенант, все под богом ходим…

      – Это вы, а не я… вы под богом ходите, а не я! – с совершенно нелепым негодованием выкрикнул Давлатян. – Вас послушать – просто уши вянут… будто всю жизнь глупостями этими и занимаетесь, будто султан какой! От вашей пошлости женщины плачут, наверно!

      – Они от другого плачут, лейтенант, в разные моменты. – Под усиками Нечаева скользнула улыбка. – Если в загс не затащила – слезы и истерика. Женщинки, они как – одной ручкой к себе прижимают: тю-тю-тю, гуль-гуль-гуль, другой отталкивают: прочь, ненавижу, гадость, оставьте меня в покое, как вам не стыдно… И всякое подобное. Психология ловушки и ехидного коварства. У вас-то с практикой не густо было, лейтенант, учитесь, пока жив сержант Нечаев. Передаю опыт наблюдений.

      – Какое право вы имеете… так говорить о женщинах? – окончательно возмутился Давлатян и стал похожим на взъерошенного воробья. – Что вы такое подразумеваете под практикой? С вашими мыслями на базар ходить!..

      Лейтенант Давлатян начал даже заикаться в негодовании, щеки его зацвели темно-алыми пятнами. Он не разучился краснеть при грубой ругани солдат или цинично обнаженном разговоре о женщинах, и это тоже было то далекое, школьное, что осталось в нем и чего почти не было в Кузнецове: привык ко многому в летнее крещение под Рославлем.

      – Идите к орудию, Нечаев, – вмешался Кузнецов. – Не заметили, что влезли в чужой разговор?

      – Е-есть, товарищ лейтенант, – протянул Нечаев и, сделав небрежный жест, напоминающий козыряние, отошел к орудию.

      – Все-таки ты лейтенант, Гога, и привыкай, – сказал Кузнецов, сдерживаясь, чтобы не засмеяться, увидев, как Давлатян с воинственной неприступностью вздернул свой лиловый на холоде нос.

      – А я не хочу привыкать! Это к чему? С какими-то намеками полез! Мы что, животные какие?

      – Подтянись! Ближе к орудиям! Приготовиться одерживать!..

      От головы колонны навстречу батарее выехал Дроздовский.