Одной крови. Андрей Андреевич Томилов

отом выводя, вытягивая свою заунывную мелодию. Шуршат и шуршат, шепчутся сами с собой, пока настырные зимние метели не обдерут,

      не обломают листья, унесут их в неведомые дали, утрамбуют в глубокие снежные сугробы, тогда умолкнут, только посвистывают на пронзительных ветрах.

      В болотах водилось множество разной дичи, может по этой причине деревенские мужики, почти все, были заядлыми охотниками и переселяться в другие места не хотели, не искали для себя лучшей доли и сухих огородов. Копая по осени картошку, матерились, что вода подступила совсем близко, что картошка снова мокрая, грязная, и рано начнет гнить. Ругались, а уезжать, переселяться на возвышенности, и не думали.

      Война, проклятая, не спрашивая согласия, многих охотников оставила в чужих краях, на свой манер переселила мужиков, похоронила их на чужбине, поубавилось охотников, но ребятня быстро подрастала, занимала свободные плесы, подновляла старые, заброшенные скрадки. Лодки ремонтировали, уж как получалось, и снова гремели выстрелы в плавнях, сливаясь в дуплеты, будя воображение и память у стариков, уже бросивших топтать податливую лабзу, уже лишь на завалинке сидя, прислушивающихся к далеким, желанным выстрелам.

      Артемий, именно так его звал дед, не Артем, как было записано в метриках, а Артемий, тоже имел свой плес в ближних плавнях. От дома каких-то два километра, а то и того меньше, и проход в камышах по лабзе. Камыши высоченные, белый свет застят, а лабза под ногами словно живая, так и колышется, так и норовит поймать за сапог, утянуть в мутную, страшную бездонность. Еще когда с дедом ходили, ой, как страшно было, хотелось бросить мешок с чучелами и бежать, бежать не оглядываясь. Но спокойный голос деда вселял уверенность, надежду на то, что все будет хорошо. Пробирались к лодке, которая здесь, на краю лабзы и зимовала. Сердце переставало бешено прыгать под старой фуфайкой, – уж в лодке-то не провалимся. Дед сталкивал лодку на воду, плыли расставлять чучела. Струйки темной, болотной воды начинали бойко заполнять утлое суденышко, снова становилось страшно. Но дед поторапливал:

      – Артемий, выставляй манки-то, выставляй, а то потопнем тутова. Не за понюшку табака и потопнем.

      Артемий, смахнув с лица невольно накатывающий страх, начинал быстро, быстро шевелить руками и разбрасывать по воде деревянных уток, предварительно распустив веревочку с грузом. Вода в лодку прибывала быстрее, охотники тоже торопились и выталкивались на край лабзы уже тогда, когда воды набиралось почти половина уровня, когда лодка начинала угрожающе крениться то на один, то на другой борт. Выбирались на брошенные здесь же жерди, опрокидывали лодку, выливали воду, придвигали ее к скрадку и усаживались на старые, хлипкие лавочки, улыбались друг другу. Где-то в стороне испуганно ныряла ондатра, громко всплескивая воду. Эти зверьки часто проплывали по плесу, много их развелось, но охотники их не трогали, заряды берегли, хоть и ценной считалась шкурка. Дед щерил рот с малым количеством зубов, похлопывал внука по плечу сухой, но ещё крепкой ладошкой, приговаривал:

      – Не боись, Артемий, не потонем. Кому суждено помереть на печи, тот уж точно не замерзнет у потухшего костра. Вот один останесся, – дед так и выговаривал, с присвистом: «останесся», – вот будешь тутова сидеть, утей поджидать, да вспоминать, как нам было хорошо вместе. Как хорошо, вместе….

      В голосе деда слышалась какая-то, неведомая для мальчишки, грусть. Не мог тогда еще понять Артемий, как хорошо вместе, не мог прочувствовать, что значит «останесся один»….

      Дед вынимал из кармана заготовленную ещё дома тряпицу, рвал ее на длинные лоскуты и принимался затыкать этими тряпичными полосками щели в лодке.

      – Поглядывай, Артемий, поглядывай на воду-то, чтобы утки-то не застали нас врасплох. Поглядывай.

      Молодой охотник с удовольствием всматривался сквозь камышовый скрадок на воду, ждал, когда к чучелам подсядет табунок уток, чтобы сообщить об этом деду и тот, медленно, чуть двигая стволом, прицелится, подождет еще, чтобы сплылись вместе две, а то и три уточки, пальнет, разрывая болотную тишь резким и желанным грохотом выстрела. Затрепещут крылами по воде подстреленные птицы и сердце паренька затрепещет, так же быстро, стремительно, готовое вырваться наружу и лететь, лететь над плавнями, радуясь простору, необъятности, огромности родной земли и бесконечности, безвременности самой жизни.

      Так уж получилось, что и охотиться, и жить, в самом широком понятии этого слова, Артемия учил именно дед. Дед неподдельно радовался первому чирку, подстреленному внуком, показывая, как правильно прикусывать головку, чтобы птица не мучилась от раны. Дед научил прокалывать ноздрю русаку, чтобы спустить ещё не загустевшую кровь, чтобы мясо было чистым, почти белым. Дед же выстыдил, когда Артемий, по малолетству, принес пяток яиц из соседского курятника. Так выстыдил, что вкус и горечь той яичницы запомнился на долгие, долгие годы, отбивая всякое желание поднять оброненный кем-то пятак. Правильной закалки был дед. Таким же старался вырастить, воспитать и внука. Кажется, это ему удавалось.

      Парень быстро мужал и креп. Обогнав ростом и деда, и матушку, раздавшись в плечах, загрубев лицом, в душе он по прежнему оставался юнцом, желая восхваления, восхищения