Харбин. Книга 2. Нашествие. Евгений Анташкевич

совсем детский и не везде правильно рифмованный…»

      Степан Фёдорович прочитал название стихотворения и первую строчку:

      Последняя слеза!

      На молодой берёзке…

      «Березки», «слёзки», – подумал он, стихотворение было длинное, он перевернул лист; на следующем оно заканчивалось:

      …Безжалостно терзая

      Ни в чём невинного птенца.

      «Я воспроизвожу по памяти, может быть, с ошибками, пусть меня Вера простит.

      Глупый я был тогда. А с другой стороны – это было так неожиданно. Совсем девочка, а пишет такие серьёзные и грустные стихи. Я был не готов к такому обороту. Она нас с Сашиком ещё обозвала «сумасшедшими извращенцами». От Сашика отлипло, а ко мне прилипло! Откуда она и слова такие знала? Хотя вы, русские, все немного сумасшедшие и извращенцы!

      Всё, писать больше не могу. Сейчас придёт охрана».

      Слова японского капитана о русских немного задели Степана Фёдоровича. «Почему это мы все сумасшедшие, – подумал он, – да ещё и извращенцы? А кто кого?»

      Следующий конверт был толстый.

      Письмо № 4

      (перевод с японского)

      «Здравствуй, моя хорошая!

      Лежу в больничке. И сразу вспомнил…»

      Соловьёв оторвался от чтения. «Теперь понятно, – подумал он. – Первое письмо, про Сталина, он выкинул, потому что понял – отправить его, тем более в Харбин, Соне, один хрен не удастся, мэй ёу фанцзы, и писал с учётом цензуры, то есть перлюстрации! Это ясно! А агентура, из своих же – агент Оки, уследила и передала кому следует. Ему, видимо, намекнули, он это понял и дальше писал для себя. Так сказать, – «дневники души», «в стол». Читаем!».

      «…ты же не знала, что я офицер японской армии, ты многого не знала.

      До сих пор тебе спасибо! Сейчас всё это вспоминается как-то странно, как писал наш поэт Гомэй:

      Вон бабочки снуют

      Туда-сюда – всё ищут

      Ушедшую весну…»

      Степан Фёдорович достал следующий лист:

      «А я сейчас опять же, как у древнего поэта Басе:

      Странник! – Это слово

      Станет именем моим.

      Долгий дождь осенний!»

      На этом письмо № 4 заканчивалось.

      «Интересный капитан! И грустный! Как он написал здесь… – Степан Фёдорович поискал глазами: «Странник! – Это слово станет именем моим!..» Действительно странник! А в общем, все мы – странники! Ко – Коити – Коити Кэндзи, объект оперативной разработки, псевдоним Молодой. Кстати, это письмо он не подписал. Может, помешали?»

      Он открыл следующий конверт, тоже пухлый: «В карцере, что ли, сидел? Много времени было?»

      Письмо № 5

      (перевод с японского)

      «Здравствуй, Сонечка!

      Меня, как, наверное, самого неопасного, как они думают, перевели со стройки в канцелярию, на перевод документов к судебному процессу над японскими военными преступниками.

      Сколько мы с тобой общались, а я так ни разу и не рассказал тебе ничего из моего детства. А оно было. Я сын и внук самурая. До универси…»

      Дальше было неразборчиво,