Петербург. Стихотворения. Андрей Белый

оторвался от мысли и сказал с достаточной грубостью – сказал фистулою:

      – «И вовсе не тульский…»

      – «Аткелева ж?..»

      – «Вам зачем?»

      – «Так…»

      – «Ну: из Москвы…»

      И плечами пожавши, сердито он отвернулся.

      …………………………………………..

      И он думал: нет, он не думал – думы думались сами, расширяясь и открывая картину: брезенты, канаты, селедки; и набитые чем-то кули: неизмеримость кулей; меж кулями в черную кожу одетый рабочий синеватой рукой себе на спину взваливал куль, выделяясь отчетливо на тумане, на летящих водных поверхностях; и куль глухо упал: со спины в нагруженную балками барку; за кулем – куль; рабочий же (знакомый рабочий) стоял над кулями и вытаскивал трубочку с пренелепо на ветре плясавшим одежды крылом.

      …………………………………………..

      – «По камерческой части?»

      (Ах ты, Господи!)

      – «Нет: просто – так…»

      И сам сказал себе:

      – «Сыщик…»

      – «Вот оно: а мы в кучерах…»

      …………………………………………..

      – «Шурин та мой у Кистинтина Кистинтиновича кучером…»

      – «Ну и что ж?»

      – «Да что ж: ничаво – здесь сваи…»

      Ясное дело, что – сыщик: поскорее бы приходила особа.

      Бородач между тем горемычно задумался над тарелкою несъеденных раков, крестя рот и протяжно зевая:

      – «О, Господи, Господи!..»

      О чем были думы? Васильевские? Кули и рабочий? Да – конечно: жизнь дорожает, рабочему нечего есть.

      Почему? Потому что черным мостом туда вонзается Петербург; мостом и проспектными стрелами, – чтоб под кучами каменных гробов задавить бедноту; Петербург ненавидит он; над полками проклятыми зданий, восстающими с того берега из волны облаков, – кто-то маленький воспарял из хаоса и плавал там черною точкою: все визжало оттуда и плакало:

      – «Острова раздавить!..»

      Он теперь только понял, что было на Невском Проспекте, чье зеленое ухо на него поглядело в расстоянии четырех вершков – за каретным стеклом; маленький там дрожащий смертёныш тою самою был летучею мышью, которая, воспаря, – мучительно, грозно и холодно, угрожала, визжала…

      Вдруг – …

      Но о вдруг мы – впоследствии.

      Письменный стол там стоял

      Аполлон Аполлонович прицеливался к текущему деловому дню; во мгновение ока отчетливо пред ним восставали: доклады вчерашнего дня; отчетливо у себя на столе он представил сложенные бумаги, порядок их и на их бумагах им сделанные пометки, форму букв тех пометок, карандаш, которым с небрежностью на поля наносились: синее «дать ходъ» с хвостиком твердого знака, красное «справка» с росчерком на «а».

      В краткий миг от департаментской лестницы до дверей кабинета Аполлон Аполлонович волею перемещал центр сознанья; всякая мозговая игра отступала на край поля зрения, как вон те белесоватые разводы на белом фоне обой: кучечка из параллельно положенных дел перемещалась в центр того поля, как вот только что в центр этот упадавший портрет.

      А – портрет? То есть: —

      И нет его