Аятори. Глория Му

Искусство шамана было так велико, что никто за последние четверть века не видал его истинного облика. Он оборачивался то ветром, то быком, то конем, то пятнадцатилетним отроком, то золотой подковой, то вороном. Облака по одному его слову сбивались в грозовые стада и проливались дождем. Жестокие ветры ластились к нему как ягнята. Солнце и луна…

      Ну, с солнцем и луной ничего особенно и не поделаешь. Они сами по себе. В остальном же искусство его становилось все совершеннее, с каждым днем, с каждым годом. Но силы, признаться, были уже не те. Наверное, потому Птица и получилась такой маленькой.

      Не больше воробьиного сычика.

      А ведь Хан-Гароди издревле считались ездовыми птицами богов и героев. Могли утащить в своих мощных когтях жеребенка, а иные и быка. А она – что? Сама вон разъезжает верхом на своем герое, которого и за героя-то еще не всякий признает.

      Очень уж тщедушным, неказистым он был. Посмотришь – не заметишь, отвернешься – и вовсе забудешь.

      Птица вздохнула. И еще раз.

      Что ж, они друг другу под стать.

      – Но, дивная госпожа моя, – любезно молвил Трактирщик, – Зато у вас есть крылья! Найдется ли человек, который не мечтает о крыльях?

      – И мне всегда было интересно – почему? – спросила Птица.

      Трактирщик пожал могучими плечами.

      – Крылья – это свобода.

      – Ну, не знаю, – Птица расправила крыло, придирчиво оглядывая перья цвета пепла, – свобода, она в душе, разве нет? Вне гнева, вне страха и вне корысти, вне похоти и вне алчности, вне привременного и вне суетного, свобода озаряет мрак и самой темной души сиянием небесным, чистым. А крылья – это всего лишь крылья.

      Трактирщик поднял со значением бровь, собираясь то ли возразить Птице, а то ли согласиться с нею – но сказать ничего не успел.

      Пусть она и была слишком маленькой (а, возможно, и слишком легкомысленной), пусть предпочитала приятную беседу подвигам и битвам, но зло всегда чуяла безошибочно. Птица с легкостью увернулась от жадных рук, едва не схвативших ее, вспрыгнула на голову Кочевника, раскрыла крылья – на этот раз угрожающе – и зашипела, заклекотала, гневно занялась призрачным синим пламенем.

      – Ну, что ты творишь? – сказал Кочевник, снял ее с шапки, дунул как на свечу, и, поглаживая, прижал к груди. Равнодушно взглянул на рябого верзилу, протолкавшегося к стойке, и снова принялся за еду.

      – Эй, желтолицый! – нахально крикнул верзила, – Покупаю твое чудо в перьях. Плачу серебром. Не благодари, не стоит.

      Рябой превосходил Кочевника ростом почти вдвое. Крепкий и злобный, как лесной вепрь, он все равно показался Птице каким-то жалким. Не человек – дырка в небе. Словно не было у него ни прошлого, ни будущего. А сны его и мысли…

      Птица даже зажмурилась от отвращения, забившись под мышку Кочевника.

      Нет уж, скорее я в колодец брошусь, чем стану читать такое, – подумала она.

      Кочевник же словно и не видел рябого, нависавшего над ним