Манон, танцовщица. Южный почтовый. Антуан де Сент-Экзюпери

равнине, а равнина, несмотря на рев мотора, хочет течь мирно и неспешно, на равнине светит луна, и высокие тополя вдали утверждают, что в ином измерении бег их бессмыслен и медлителен. Заяц выскочил пред ними на дорогу. Они медленно его нагоняют. Он медленно затягивается под колеса. На недвижимой равнине только поперечные дороги, белые в лунном свете, хлещут вспышками по глазам.

      Встало солнце и высветило подробности. Деревья, дома затемнели сумрачными обломками. А свет занялся другим – создал зеленые холмы, голубые озера. Люди с недоумением оглядели друг друга, оказывается, они обросли щетиной. Но хмель меховым воротником отгородил их от всего. Они не думают, они камни.

* * *

      – С утра во фраках? Уже пьяны?.. – Манон узнала их и в тоске приникла к нему.

      – Привет, Манон! Дела идут? А как Пигаль?..

      – Меня-то вспомнила, старая знакомица? А ты такая же симпапуля, Манон!.. – Не хватит ли пощечин?

      – С чего вы здесь, пьяные идиоты?.. – Он поворачивается к ним. – Господи! Да объясните же! – Теперь он повернулся к Манон, и она закрывает глаза.

      Голоса становятся далеким-далеким шумом, слов она больше не разбирает. Она открывает глаза, видит перед собой светлую гостиную. В ней она с душой разложила все мелочи, как положено достойной супруге. Мирный покой ее корзинки с рукоделием на столике под угрозой.

      «Зачем он их слушает, я же его люблю…»

      Недосып сделал их лица задумчивыми и грустными, крахмальные рубашки, стоящие колом, наделили фальшивым достоинством. С неимоверным усилием она улыбается, а глаза с отчаянием еще цепляются за кресло, за корзинку с вышивкой и золотое солнечное пятно на паркете. Потом маленькая утопающая собачка перестала шевелить лапками, тяжкая усталость навалилась на нее, и она отделилась от солнечного спокойного мира, погрузившись на дно, где теснились дома, фонари, мужчины…

* * *

      – Манон, это правда?

      Она уцепилась руками за отвороты его пиджака, спрятала лицо на груди, такой широкой.

      – Ах, крепыш, крепыш, разве ты поймешь?..

      – Манон, это правда?

      – Я люблю тебя, так люблю!

      – Манон, это правда?

      – Да.

      – Ты меня обманула, ты мне солгала, ты… ты… поступила бесчестно.

      – Да… Но тебе никогда не понять!

      – Забудь меня!

      – Никогда!

      – Забудь.

* * *

      Дребезжит последний звонок, крошечный чемодан весит тонну, рельсы блестят, как бритва.

      Он ее любил, теперь брезгует. «Он знает обо мне все постыдное, всю грязь…»

* * *

      «Умоляю вас, приходите. Мне так нужно с вами поговорить». Они встречаются. Вместо прежней, скромной, шляпка на ней теперь побольше и понаряднее. Она пополнела, а не похудела: спрятала сердце поглубже. Она из тех женщин, которые от горя полнеют, которые рано или поздно перестают страдать. Она протягивает ему маленькую пухлую ручку, круглую, словно яблочко: «Подурнела, да?» Она поняла, что он хотел сказать. Смотрит прямо перед собой и кажется забытой вещью на банкетке в кафе. Губы дрожат, нос морщится. «Неужели она