Рубеж. Марина и Сергей Дяченко

была быть свадьба – всего через неделю. И жених славный – Лев Акаем, отцов ученик. Добрый парень, он как раз из Кракова вернулся, хотел стать меламедом в нашем хедере.

      Его зарубили на глазах у сестры. А ее насиловали – долго, целой толпой. Сначала она кричала, потом затихла…

      Я поправил шапку и горько усмехнулся.

      Горе вам, дщери Вавилонские!

* * *

      Девка плясала на снегу – голая, в одном венке с яркими лентами. На шее звенело монисто с тяжелыми дукатами, босые ноги проваливались в снег.

      – Давай, давай, сучонка! Пока пляшешь – жива будешь!

      Хлопцы разошлись не на шутку. Кто-то свистел в такт, кто-то об заклад бился – долго ли еще пропляшет. Остальные ее подруги лежали рядом – нагие, бесстыдно раскинув ноги. Им уже не плясать.

      Я отвернулся. Иногда самому становится тошно. Но делать нечего – вырастил волков. В ушах до сих пор стоял вой, отчаянный вой сгоравших заживо. И дух – знакомый дух горящей плоти.

      – Жги, жги, стерва! Пан сотник, может, с собой возьмем? Крепкая, одной на всех хватит!

      Я не удержался – обернулся. Девка (кажется, подруга невесты, не упомню уже) не кричала, не выла – тоненько повизгивала. В глазах не было ничего – даже страха. Но она продолжала плясать, истово, не останавливаясь ни на миг. Да, жажда жизни сильнее всего – боли, страха, стыда. Даже сейчас, избитая, опозоренная, она все еще хочет жить…

      А красивая девка!

      Жалко?

      Нет, не жалко. И брать с собой ее нельзя. Пану она – такая – уже не нужна, в маетке посторонним не место.

      Ну что ж… Кони отдохнули, пора и домой. Но сначала…

      – Михал!

      Хлопец подбежал, широко ухмыляясь. В руке звенело монисто – такое же, как на девке, с тяжелыми старинными дукатами.

      – Пан сотник?

      – Невесту сюда! Оксану!

      – Гы!

      – И не «гы!» – оборвал я. – Обходиться вежливо! Понял?

      Михал почесал затылок, но спорить, ясное дело, не стал.

      – А вы, хлопцы, собирайтесь! И эту… Побыстрее!

      Девка словно догадалась – пошатнулась, упала в снег, с трудом приподняла голову. Крик – хриплый, страшный.

      – Пан сотник! А может, отпустим? Пусть бегит! Доберется – ее счастье!

      Доберется! Десять верст – голой, по морозу!

      – Быстрее! – повторил я и, не оглядываясь, пошел к лошадям. В уши вновь ударил крик – ударил, оборвался.

      Все!

      Отплясала!

      У лошадей скучал постовой, не иначе, проклиная свой удел; неподалеку кулями лежали связанные гостьи. Эти еще попляшут в замке, жаль, мы не увидим…

      – Вот она, пан сотник!

      Тогда, в хате, я не успел толком рассмотреть невесту. До того ли было? Теперь… Теперь смотреть на нее не хотелось. Девка как девка, только на голове не венок – очипок с завязанной лентой. Как раз завязывали, когда мы вошли.

      – Ты Оксана? Невеста Гриня Кириченко?

      Она не ответила. В глазах была пустота – такая же, как у той девки.

      – Сомлела она, пан сотник!

      Я пригляделся. Не сомлела – хуже. Ее вытащили из хаты прежде, чем мы взялись за шабли, но и того,