Осада. Иван Алексеев

не более того. Гусарский ротмистр превосходил ее буквально во всем: силе, опыте, быстроте движений и даже в длине клинка своей тяжелой боевой сабли. На что же надеялась эта пани со своей почти игрушечной шпажонкой, затевая сей дурацкий поединок? Неужели на то, что он, ясновельможный пан Голковский, проявит рыцарские чувства, поддастся в схватке и добровольно откажется от своих притязаний на ее руку и сердце? Ну уж нет! Однако пора заканчивать этот балаган и ставить жирную точку острием своего клинка на изящной дорогой кирасе прекрасной противницы. Раз, два, три! Ротмистр качнул корпус назад, выманивая на себя выпад, обвел снизу вверх шпагу пани Анны и коротким страшным ударом выбил шпагу из ее руки. Легкая шпага, жалобно тренькнув, упала в траву. Не теряя темпа, пан Анджей нанес молниеносный прямой укол в грудь своей противницы.

      Однако, его сабля пронзила пустоту. Начальница вервольфов, словно заранее ожидавшая именно такого развития событий, ни мало не смутившись потерей оружия, неуловимым полуоборотом ушла в сторону, пропустив клинок и вытянутую руку ротмистра мимо груди. Прихватив неожиданно цепкими пальцами правой руки его запястье, пани согнутым предплечьем левой руки надавила сзади ему на плечо, взяв локоть на излом. Ротмистр по инерции полетел вперед и вниз, носом в землю, а пани продолжая скручивать свой корпус, направила противника по кругу вправо. Она, оставшись стоять на ногах, легко забрала саблю из его ослабшей от болевого залома руки, и, когда пан Анджей, проехав боком по траве, растянулся во весь рост, небрежно ткнула острием его собственной сабли прямо в ошейник кирасы. Возьми она на волосок выше, клинок попал бы точно в зазор между ошейником и подбородником шлема и пронзил пану Анджею горло.

      – Вы убиты, пан! – ее голос звучал обыденно, без какого-либо злорадства.

      Пани Анна отвела саблю, воткнула ее в землю, отошла в сторону, чтобы поднять свою шпагу и портупею с ножнами. Ротмистр продолжал лежать неподвижно, словно он и в самом деле был убит. Такого беспросветного отчаяния он не испытывал ни разу в жизни. Его глаза застилала темная пелена, сердце сжимал ледяной обруч, в ушах все нарастал невыносимо пронзительный звон.

      Внезапно сквозь эту пелену и всепоглощающий звон он почувствовал, как его трясут за плечо. Голковский открыл глаза. Пани Анна присела рядом с ним на траву, положила свою руку на его, смотрела сверху спокойным, даже ласковым взглядом, безо всякой насмешки или торжества.

      – Пан Анджей, я передумала, – без предисловия начала она. – Вам необязательно всю оставшуюся жизнь избегать моего общества. Чтобы вернуть мою благосклонность вам достаточно лишь совершить еще один подвиг, причем отнюдь не турнирный, а самый что ни на есть боевой.

      Голковский, не веря своим ушам, приподнялся на локтях и изумленно воззрился на пани Анну. Он уже даже и не пытался понять мотивы ее поступков, а просто молча внимал ей.

      – Вам следует взять в плен и привести лично ко мне на допрос хотя бы одного бойца из числа поморских дружинников, обороняющих