Санчо-Пансо для Дон-Кихота Полярного. Анна Ткач

сухую иконопись высоких скул и провалившихся великомученических глазниц.

      – Я – адмирал Колчак… – отразилось от вымерзших стен, словно роспись на бланке приказа, и приказ этот хлестанул наотмашь привычно и властно, пробуждая в партизанской толпе-вольнице тех, кто знал что такое приказ. Тем паче такой приказ: о золоте несметном, которое отбить надобно во что бы то ни стало у мерзостно зелёных чехов для новой и прекрасной жизни в грядущей кумачовой правде…

      Требовал приказ исполнения.

      Звал к немедленному действию, опережающему разум.

      Вагонная толчея смешалась пестрым разноголосьем:

      – Ййесть! Так точно! – с привычной рубленой солдатской лихостью и:

      – Не сумлевайся, дедушка… – неторопливым чалдонским охотницким басом и:

      – Бытто он! Колчак… – оторопелым шахтерским сырым напевом и:

      – А как признал?.. – с пронырливым мещанским интересом!

      А на интерес смешок охрипший с фасонным матерным загибом:

      – По нашенски лается… По флотски, – и ругатель – молодой, приземистый, неожиданно чисто бритый – вдруг бестрепетно распахнул на холодине махровый от студёных плачущих игл ворот. И задорно глянули на снежный свет застиранные, перештопанные, сбереженные в таежных дебрях тельняшечные полосы цвета штормового неба и кучевых предгрозных облаков, полосами плеснуло властному серебряному призраку в лицо..

      Плеснуло, раскатилось!

      Повеяло бескрайним йодисто-солёным.

      Шипяще зашуршало волной по галечному склону.

      Свистнуло тугим ветреным порывом.

      И сломало скорлупу из серебра.

      Выпустило смертельно измождённого невысокого, сухого телом человека, который на секунду скомкал морщью твёрдо сжатые губы и повёл седой крупною головою в болезненной судороге…

      Словно хотел отвернуться.

      Но не отвернулся, а синим своим остролучистым взглядом заглянул ругателю в глаза: спокойно, прямо.

      Напоминающе.

      Ругатель багрово вспыхнул, с ожесточением вколачивая тяжёлые тугие кулаки в глубокие карманы.

      И печально, со струнным звоном, лопнуло что-то, на миг протянувшееся между ним и синеглазым призраком в плену серебряного льда.

      Но уже водоворотом, буруном вокруг пленника кипело, топотало, лязгало, оглашало драконьи поездные недра раздражённым медвежьим ревом, волчьим вкрадчивым всхрипыванием и утробным росомашьим рыком, словно и не люди брали осатанело коротким приступом вагонные площадки, нет – хватали проклятого заморского Горыныча за иностранные его печенки! – будто поднялась на чужинскую хищную погань сама природа…

      Само надсаженное страданием и праведным горячим гневом обширное и незлобивое сердце сибирское будто ополчилось на истинное чёрное драконье сердце, истекающее зеленой кровью иноземных ненавистных мундиров.

      И, слыша звуки этой схватки, удовлетворенно вздохнул всей грудью седоволосый человек с глазами цвета кипящего океана