Избранное. Том I. Дом на Пресне. Елена Черникова

переходили на личности, однако требуя славы за письмо к любимой. Но госпожа Эпистолярия Слава, ах, не вездесуща, ко всем на змеюшный люля-кебаб не успевала, отчего у писателей выходила тоска, ныла поджелудочная, каменели почки. Соискатели славы ходили на процедуры в литфондовскую поликлинику, а в перерывах между физиотерапийными сеансами педантично вопрошали Бога. Они требовали прямого ответа: зачем я? Или: зачем не я? И почему нельзя сразу расставить точки? Если я даровитый, талант, а это факт – выдайте грамоту. Они слали Ему категоричные открытые письма. Как подписанты в «Правду» времён полного единства.

      Второй рукой, не полагаясь на Бога вполне, они маниакально строчили очередное письмо любимой женщине, надеясь на лучшую комплектацию судьбы из наличного посюстороннего. Но первой рукой, толчковой, всегда выходило задиристее, чем второй, любовной. Совокупное письмо первой руки ко Всевышнему начиналось так.

      «Выучив алфавит, я сразу написал Тебе письмо, положив на бумагу душу, но ничего не произошло, а душа расплылась, как чернила. Моё сообщение не доставлено? Знаешь, я начал в Тебе сомневаться. Скажи неотложно, только мне лично, Ты, Ты слышишь меня?»

      Теперь о наиважнейшем: с того вторника, как Битов обнародовал рассказ пред своими семинаристами в Литинституте, а я случайно слышала читку, в мою дверь по-свойски звонит странный почтальон. Пронося в никуда очередное письмо, дарит мне дубликат, а подлинник оставляет себе, он историк-юморист, он устал таскать, но мои пишущие братья шлют всё чаще, и всё лично Богу, вопрошают открыто, и почтальон по утрам заботливо тащит копию мне. Стопочка растёт. Из неё доносятся голоса.

      «Э… Ты затаился. Ты славно поработал. Тебе-то стало хорошо, а мне? Шесть лакокрасочных дней Ты шлифовал зайчиков и тигров, потом наказал праотца на одно ребро и пошёл отдыхать. Ты вернулся с отдыха? Или как? Ещё – замышляешь?»

      Это у них один из популярнейших вопросов.

      «"Бог терпелив!"… "Любовь долготерпит!" Чересчур. Мне утомительно гонять по страницам своим хлопотливых баб в мешковидных облачениях, с их младенчиками, святым маслицем и прочими уловками записного умиления. Шипят, сухими боярынеморозовскими глазёнками сверкают: грешен, грешен! Церковную ЧК развели, в наши-то дни! Соглядатайство перетекло под платки. Психиатры тайком лечат синдром святости. Нередки панические атаки».

      Ну-ну, Шмелёв ты наш новоявленный, жаловаться – грех.

      Бывает, конвертики перешёптываются.

      «…Но я-то с пелёнок чувствую, как выползают из меня буквы, режутся, как зубы, с кровью разрывая десны, лопатки, – так зачем? Раз – вылезли, два – зубы, три – постоянные, четыре – мудрости, но пять?! А что делать, если зубов неограниченно, а жизнь конечна? Это что ж – моё напишет мой сосед? Тебе всё равно, кто напишет? Я подозреваю страшное.

      Никто не отвечает на важные вопросы, никто. Всё – попса, даже на приходах. Попсовая вера в три притопа. Никто не разговаривает. Сплошь болтовня. О