8 лет до завтра. Маша Фокс

с похмела и после бурной ночи никогда не сидела на живописи. Писать надо стоя. Ноги поддерживают руку. Она становится крепче». Мне казалось, что портрет уже входит в стадию завершения – вернее, если бы его писала я, он был бы уже давно закончен, – но Ия все не успокаивалась. Каждое утро, когда она придирчиво рассматривала вчерашнюю работу, я тихо надеялась, что вот сейчас она объявит ее законченной; но она с прищуром поворачивала голову вправо-влево, как курица, рассматривающая зерно то одним глазом, то другим, делала тот самый куриный клевок-кивок и завершала инспекцию широким жестом ко мне – мол, прошу. Я вздыхала и привычно устраивалась в кресле на следующие два часа.

      Правду говорят в народе: «слово – серебро, а молчание – золото». Удивительно, как молчание сближает. Наши утренние сессии – покой ноябрьской природы за окном, переливы фортепьянной музыки, мое неподвижное сидение и, наоборот, энергия ее творчества, запах красок и кофе – все вместе… я пыталась найти аналогию этому состоянию души и не могла. Больше всего оно походило на то чувство, которое наступает после тихого (без страсти и без спорта), но глубоко прочувствованного секса.

      – Маш, я хочу с тебя обнажённую написать.

      – Нет, нет и нет, – я категорически машу руками, складывая их в воздухе крестом и прячась за ним. Чур меня, чур!

      – Опять ханжишь? Боишься, что выставлю и знакомые увидят? Так я могу лицо и не прописывать, так, намеком обозначу?

      – Нет же, Ия, понимаешь, – мы как-то незаметно перешли на «ты», – знакомых у меня здесь раз-два и обчелся, и мне наплевать, что там люди скажут. Не в этом дело. Я… как бы это сказать, я… ну, в общем, после операции… я… стесняюсь своего тела. Когда мне левую грудь оттяпали, я еще замужем была, и даже с ним… в его присутствии не могла раздеться.

      – А тебе ее что, совсем под корень убрали? – Она пристально смотрит туда, где из-под индиго свитера выпирают два бугра.

      – Нет, правая – моя, а левую врач оставил мешком, и в него вложили силикон, но силикон не прижился – все болело, нарывало, и меня опять «вскрыли», вытащили всю эту гадость, и теперь я ношу специальный лифчик с карманом, и в нем протез. Я никому об этом не рассказывала. Даже подругам в круизе. Мы с Динкой неделю в одной каюте жили, и я всегда изворачивалась с одеванием-раздеванием так, чтобы она меня не увидела.

      – Бедная ты моя, – она опять этим материнским движением гладит меня по голове, – какая же ты дурочка. Что ж тут позорного? Покажи, а? И она, как с ребенка, тянет с меня свитер вверх, а я послушно поднимаю руки и даю ей меня раздеть. Она расстегивает мой бюстгальтер, снимает его. Два уродливых отростка падают на мой живот. Один полный, тяжелый, не знавший молока, но отвисший и бесформенный, а второй – пустой, просто кожа, кое-как сшитая в технике Франкенштейна. Она наклоняется ближе, рассматривает швы и начинает к каждому едва прикасаться губами. Нежно, словно боясь сделать больно, поддувает, как