Вот идет человек. Александр Гранах

стена. Это был другой мир. Он, его жена, его дети и даже его работники никак не соприкасались с нами. Другим был и язык – польский. Он и его дети по-другому одевались, по-другому говорили и ели тоже по-другому. Я помню, как маленький Николай, мой молочный брат-одногодка, сын соседа Юза Федоркива, однажды прибежал к своей маме и сказал: «Ах, мама, белая булка с маслом – это так вкусно!» «Тебе-то откуда знать, сынок?» – спросила его мать. «Я только что видел, как ее кушал помещичий сын».

      Мы, деревенские, еврейские и украинские мальчишки, редко встречались с маленькими барчуками, а если нам выпадала возможность видеть их, проезжающих мимо в коляске, то они всегда были разодеты и аккуратно причесаны, в дождь носили галоши, а перчатки не снимали даже летом. На нас они смотрели злобно, тупо и свысока. Точно так же, как их отец смотрел на все село. От поместья к проселочной дороге вела тополиная аллея, а село находилось в нескольких милях от нее. Держал сельскую корчму Элконе. Кроме него, из евреев был еще старый Довид Беркович, мой дядя Лейзер и мы, семья Арона Гронаха. У каждой еврейской семьи был свой домишко, огород, надел земли, скот и лавка. Мы же еще продавали яйца, зерно и скотину. В нашу лавку мы привозили из города все, в чем нуждалось село: подковы, гвозди, цветную шерсть, нитки, селедку, иголки, керосин, булку, смазочное масло, инструменты, перец, соль, свечки, разноцветные платки, мед, соленые огурцы и много чего другого. Помимо дома с двумя комнатами, у нас были хлев, амбар, навозная куча и огород. Летом почти все дети спали в амбаре или в хлеву. Зимой обе комнаты были набиты битком, а порой, когда мороз начинал рисовать свои узоры на стекле, в дом приходилось брать еще и какого-нибудь маленького теленка или жеребенка, и нам, детям, это очень нравилось. В одной комнате была печка с припечком для приготовления еды, а в углу была устроена лавочка. Открытый дверной проем вел в другую комнату, «получше». Там стояли две кровати, стол со скамьями, а на стенах висели картины. На одной был изображен еврейский барон Гирш, с гладко выбритым лицом и закрученными вверх усами. Его грудь распирала накрахмаленную белую рубашку со стоячим воротничком и была украшена черным галстуком. На второй картине был изображен Аарон Первосвященник с двенадцатью бриллиантовыми табличками на груди, на которых были выгравированы имена двенадцати сыновей Иакова – наших прародителей. Он стоял перед семисвечником, борода у него была белой как снег, а платье – пестрым, как у девушки. Еще на одной картине был изображен Моисей с огромным посохом в тот момент, когда он нас куда-то там вел.

      Сейчас на одной из кроватей корчилась от боли маленькая сильная женщина: у нее должен был родиться девятый по счету ребенка. Ее муж, высокий, широкоплечий, с добрыми карими глазами и длинной темной бородой, стоял в соседней комнате за прилавком. В комнате шагу было некуда ступить, столько туда набилось людей. Все пили горячий чай с сахаром «в прикуску» – с треском откусывали от кусочков сахара, а потом громко и задумчиво прихлебывали горячий чай, курили свои трубки, время от времени сплевывали на пол и неторопливо,