Души военные порывы. Сергей Константинович Зарин

примерно в таком ключе и такой же последовательности ты сидишь и перебираешь варианты. И, судя по вытаращенным глазам, но хмурым взглядам своих сотоварищей понимаешь, что думают они о том же самом.

      Каждый бой – это как очищение. Каждый бой – это как рождение. Каждый бой – это как поход к богу. В один бой нельзя войти дважды – каждый раз в этот бой будет входить разный человек: сперва в атаку шел один воин, а потом, на выходе получался другой. Я мало помню свои битвы – они сидят в моей памяти отрывками, но порой настолько яркими, что я не могу на них даже смотреть. Смотреть сквозь толщу десятилетий – а не могу. Но я всегда смогу сказать по ним о том, когда мне было страшно. Хотя практически никогда я не смогу сказать, где и когда мне было страшно. Потому что страшно было всегда. И всегда было нестрашно…

      Потому как, в каждом бою я – выжил.

      Думаю, что помнить свои бои можно только в том случае, если их у тебя было два. Ну – три. Но у меня их было много, и в них я потерял достаточное количество своих жизней и душ… А про такое дополнительных подробностей помнить как-то не хочется.

      Укрытие уже через минуту не становится укрытием. Его уже видят все: друзья, враги, бог и дьявол. И все они кричат тебе, чтобы ты не отсиживался за ним, а бежал дальше. И ты, подобрав все свои сопли, снова бежишь. Бежишь, зная, что после следующего шага ты ткнешься носом в эту развороченную сырую землю. Ткнешься, активно удобряя будущие мирные поля потоками своей крови, хлынувшими из ноздрей. И скорее всего, в этот миг тебя посетит облегчение.

      Вот так и бежишь до самых вражеских окопов. За облегчением.

      ***

      Когда-то, не помню где, не помню с кем, мы заспорили о том, покидает ли нас тот жуткий ужас, который вселяется в нас перед самой атакой?

      – Да! – говорил один беловолосый воин с пронзительно синими глазами, намекая на то, что страх на войне быстро убивает, а раз сам воин до сих пор жив, то он не боится. – Я всегда оставляю свой страх после первого шага атаки. Я ненавижу этих уродов (врагов) а потому, они не достойны моего страха!

      – Нэт! – возражает ему другой боец, кучерявый и чернобровый, которому по происхождению крови запрещено даже высказываться о собственном страхе. – Когда ты добэгаешь до своэго послэднэго врага, ты болшэ нэ боишься. Но вот имэнно тогда ты ы понимаэшь, што нэ боишься. А до этого – боялся! И сылно боялся, ох как сылно. Так сылно – дышат нэ мог!

      – Если в твоей душе – ужас, то что ты сможешь сделать-то? Позорно упасть? Зарыдать, как младенец и просить пощады? У кого? У них?! Никто тебе ее не даст, если цена жизни – смерть!

      Прав тут Белый: про то, как жалели поверженных или сдающихся врагов я, если честно, читал только в книжках. Ну, или в кино смотрел. В жизни я такого никогда не видел. В плен мы солдат, конечно, брали, но только тогда, когда у тех хватало ума сперва хорошенько спрятаться, а только потом выйти к нам, когда всё (и все) успокоятся.

      Но не в самом бою.

      В бою поднятые кверху руки означают только одно: безоружный враг. Враг! Коварный, хитрый, смертельно опасный, мечтающий тебя убить любой ценой. Враг!!!