Секретный дьяк. Геннадий Прашкевич

провел рукой по кафтану. Ткань вроде топырится, а медных пуговок начищенных, веселых, нет. Зато рядом ярыга с большим носом, сильно разделившим его глаза, довольно сжимает пальцы в кулак.

      Вот и началось! – весело подумал Иван.

      И угадал. Ох, угадал. Десятник каким-то своим особенным звериным, наверное, сибирским чутьем правду почувствовал и, почти не оборачиваясь, внезапно поймал за ухо человека с носом-рулем и уже своим выхваченным из-за пояса ножичком коротко отхватил ему ухо. Почти под корень. «Вишь, носатый, – сказал обиженно, показывая отрезанное ухо своему приятелю. – Что удумал! Пуговицы красть!»

      – Да ты што! Да ты што! – опоздав, растерялся вор. Одной рукой он зажимал обильно сочившуюся кровью рану, другой протягивал казаку пуговки. – Да вот они твои пуговки… Пошутил я… Пришей обратно…

      – Ну, тогда и ты пришей! – не оборачиваясь, десятник бросил обидчику его отрезанное ухо.

      С того и началось.

      Первым, как и следовало ожидать, пострадал одноухий.

      Его сразу чем-то ударили, – болезного всегда поучить полезно.

      Самого Ивана завалили под стол, там он и лежал, пока наверху ломали столы и лавки. А хуже всего получилось с десятником: когда стража набежала, он портретом Усатого, строгим государевым портретом, дерзко сорванным со стены, отмахивался от ярыжек, решивших его убить. Понятно, слово государево крикнули. Десятника увели, и спутника увели, и носатого-одноухого, а из пьянствовавших ранее кто-то сам собой разбежался, а кого с силой вышибли за дверь. Ивана, впрочем, хозяин пожалел – узнал его. Когда все ушли, попинал сапогом: «Вылазь из-под стола». И теперь уж самолично выбил из кабака, запустив вслед казачьим мешком. Убирайся, мол, и борошнишко свое забирай! Решил, наверное, что мешок принадлежал Ивану.

      А у Ивана сил не нашлось. Как упал, так и лежал на улице.

      Тогда хозяин вернулся, сочувственно выгреб из Иванова кармана последние денежки и опять же от доброго сердца телегу нанял: отвезите, мол, болезного в Мокрушину слободу, к домику соломенной вдовы Саплиной.

      Ивана и привезли.

      Вместе с чужим мешком.

      И сейчас, после слов доброй вдовы, Ивана ледяным холодком обдало. Да что же там в том мешке? И где теперь тот казачий десятник?

      Глава III. «А веры там никакой…»

      1

      – Да ты, голубчик, совсем бледный, – изумилась вдова. – Сядь на лавку, сделай милость, не дай Господь, упадешь.

      И пожаловалась:

      – Вот день какой! Сперва кликушу, странницу божью, существо убогое бедное бьет падучая, теперь ты бледнеешь.

      И обернулась к окнам террасы, прислушалась к некоему новому сильному шуму, родившемуся во дворе, даже удивленно прижала ладонь к тому месту на грудях, где билось доброе вдовье сердце.

      – Кто ж это так рано изволят быть?

      Даже красивым ротиком шевельнула, на коем когда-то сам государь поцелуй сердешный запечатлел.

      Иван не успел ответить. По ржанию сытых лошадей, по особенному стуку коляски вдова сама догадалась: «Так это ж