Сильные мира сего. Морис Дрюон

лет шестидесяти, в щегольском смокинге, с надменным и самодовольным выражением лица и тронутыми сединой волосами, гладко выбритый и румяный, сжимал пальцами запястье больного, не отрывая глаз от бегущей секундной стрелки на своих золотых часах.

      Когда Симон приблизился к кровати, Жан де Ла Моннери приподнял веки. Блуждающий взгляд его серых глаз (левый глаз косил) остановился на вошедшем.

      – Друг мой… как мило с вашей стороны, что вы навестили меня, – глухо произнес поэт; хриплое дыхание с шумом вырывалось из его груди.

      Как всегда учтивый, он захотел представить посетителей друг другу:

      – Господин Симон Лашом, молодой, но необыкновенно талантливый ученый…

      Человек в смокинге и тугом крахмальном воротничке слегка кивнул и произнес:

      – Лартуа.

      – Нынче утром – исповедник, – задыхаясь, проговорил поэт, – вечером – вы, мой врач и верный друг, а вот теперь – мой ученик и, я бы сказал, мой снисходительный критик… А сверх того возле меня неутомимо бодрствует добрый ангел, – прибавил он, обращаясь к племяннице. – Чего еще может пожелать умирающий?

      Он вздохнул. Жилы на его шее напряглись.

      – Полно, полно, все обойдется. Теперь, когда жар спал… – проговорил Лартуа, и в его голосе зазвучали профессионально бодрые интонации, не вязавшиеся с выражением лица. – Вы еще нас удивите, дорогой Жан!

      – Масло в лампаде иссякло, – прошептал поэт.

      В комнате на мгновение наступило молчание, слышно было только, как отсчитывает секунды стрелка мраморных часов.

      Сиделка-монахиня, подобрав кверху и заколов булавкой края своего огромного чепца, кипятила в ванной комнате шприцы.

      Левый глаз умирающего вопросительно уставился на Симона.

      Вместо ответа молодой человек извлек из кармана пачку типографских оттисков.

      – Когда она выйдет в свет? – спросил Жан де Ла Моннери.

      – Через месяц, – ответил Симон.

      Смешанное выражение гордости и печали появилось в глазах поэта и на мгновение оживило синюшное лицо.

      – Этот юноша, – обратился он к врачу, – посвятил моему творчеству свою докторскую диссертацию… всю целиком… Послушайте, Лартуа, я себя прекрасно чувствую, отправляйтесь на свой званый обед. Славная вещь эти обеды! А потом, когда я уже буду…

      Затянувшаяся пауза стала невыносимой.

      – …вы по праву займете освобожденное мною кресло, – закончил поэт.

      Профессор Лартуа, член Медицинской академии, который в лице Жана де Ла Моннери терял одного из наиболее надежных своих сторонников при ближайших выборах во Французскую академию, огляделся вокруг и пожалел, что эти слова, прозвучавшие как торжественное напутствие, были произнесены почти без свидетелей. И он впервые обратил внимание на дурно одетого молодого человека с непропорционально большой головой, стоявшего рядом с ним и близоруко щурившего глаза, скрытые стеклами очков в металлической