Редкая отвага. Дэн Гемайнхарт

Миллер кивнул, жуя табак.

      – А когда он уехал?

      Мистер Миллер задумчиво сощурился, а потом пожал плечами.

      – М-м… Вчера вроде. Где-то перед закатом. Он ненадолго заходил. Взял кофе и муку. Про лошадей поспрашивал. И всё.

      – Зачем ему лошади?

      Он снова пожал плечами и наклонился сплюнуть.

      – Вы не знаете, куда он поехал? В какую сторону?

      Мистер Миллер дёрнул головой, показывая куда-то на юг.

      – Сказал чего-то про Уолла Уоллу. Вроде в сторону Рок-Айленда поскакал.

      – Уолла Уоллу?

      Сердце у меня оборвалось. Это же на другом конце штата! В паре сотен миль отсюда или вроде того. Руки вспотели, и в горле встал ком. Сару уводили всё дальше и дальше, я буквально это чувствовал. Облизав губы, я переступил с ноги на ногу на грубом дощатом полу и спросил:

      – Как же он туда доберётся?

      Мистер Миллер был не особо разговорчив, и ему явно уже надоело чесать языком. Он нахмурился и сердито на меня посмотрел.

      – Чёрт возьми, парень, ну откуда мне знать? Наверное, через перевал Колокум и вниз через Робберс Руст. Меня это не касается, да и тебя тоже. Покупать чего будешь или так, поболтать пришёл?

      – Нет, сэр. Спасибо за помощь. – Я уже подошёл к двери, когда вспомнил про мальчика у входа. – А кто это сидит рядом с постом, сэр?

      Мистер Миллер поморщился.

      – Ты про китаёзу? Он ещё там?

      Он тряхнул головой и сплюнул.

      Китаёза. Однажды я так сказал где-то год назад, когда мы с мамой встретили китайцев на дороге в Якиму. Это слово снова прозвучало у меня в голове, а за ним мамин голос: «Мне оно не нравится, Джозеф. Это плохое слово. Забудь его».

      Я тогда очень растерялся. Все так говорили! Я и не знал, как ещё их называть.

      «Это ж не ругательство, мам», – возразил я.

      Она поджала губы. «Любое слово может стать ругательством, если вложить в него недобрый смысл. А это слово все произносят с пренебрежением, Джозеф, почти все. Оно пропитано ненавистью, и мне это не нравится. Они такие же люди, как и мы. Если не в глазах людей, то в глазах Господа».

      Я всегда полагался на маму, когда надо было отличить хорошее от плохого. И больше не называл их «китаёзами».

      – Он же совсем ребёнок, – ответил я мистеру Миллеру. – Где те, с кем он пришёл?

      – В паре футов под землёй и камнями, – небрежно бросил он. – Три дня назад притащились еле живые. Двое взрослых с ним были совсем никакие. До заката померли. Не знаю уж от чего.

      Я удивлённо на него взглянул.

      – Так он совсем один? Без семьи, без родных?

      – Угу. И сидит уже три дня, с места не двигается. Голодный, наверное, как волк.

      Внутри у меня всё похолодело.

      – Он что, не ел всё это время? Вы ему ничего не давали?

      – Давал?! Я просто так еду не даю, парень. А уж тем более узкоглазым. Рано или поздно в город придёт какой-нибудь китаёза, вот пусть о нём и заботится.

      – А если не придёт?

      Мистер Миллер посмотрел на меня так, что стало ясно: терпение