Череп под кожей. Филлис Дороти Джеймс

угроз в ее адрес не поступало?

      – Она расценивает эти намеки на смерть как угрозу. У нее чувствительная натура. Такими и должны быть актрисы, насколько я понимаю. Они нуждаются в любви и восхищении. А текст посланий звучит совсем не дружелюбно. У меня с собой есть кое-какие письма, которые она сохранила. Но самые первые отправились в мусорное ведро. Вам же понадобятся доказательства.

      Он открыл портфель и достал пухлый конверт из манильской бумаги, выудил из него кучу маленьких листочков и принялся раскладывать их на столе. Корделия тут же узнала этот тип бумаги – популярная, но не самая качественная белая писчая бумага, которая продавалась в трех форматах вместе с подходящими по размеру конвертами в тысячах канцелярских лавок. Отправитель был бережлив и выбрал самый маленький формат. На каждом листочке красовалась напечатанная цитата, над которой на расстоянии дюйма нависал либо маленький вертикальный гроб с текстом «Мир праху твоему» на крышке, либо череп и кости. Ни первый, ни второй рисунок не имели особой художественной ценности, оба больше походили на эмблемы без претензии на точное воспроизведение реальных объектов. С другой стороны, их рисовал человек с уверенной рукой и развитым чувством прекрасного, а это позволяло предположить, что он неплохо управлялся с пером или – в данном случае – с черной шариковой ручкой. Под костлявыми пальцами сэра Джорджа белые листы бумаги с черными картинками перемещались и перетасовывались, как карты перед какой-то зловещей игрой, цель которой состояла в охоте за цитатами из капкана убийцы.

      Многие цитаты оказались знакомыми, эти слова легко бы вспомнил любой человек, читавший Шекспира и поэтов времен Якова Первого и любивший размышлять над упоминаниями о смерти и ужасах пребывания на смертном одре в английской драме. Даже читая эти строки сейчас – в сокращенном варианте и в обрамлении ребяческих рисунков, – Корделия чувствовала их мощь и ностальгический настрой. Большинство цитат было из Шекспира, и автор, разумеется, не упустил самого очевидного. Пока самым длинным (ну разве отправитель мог перед этим устоять?) был мучительный монолог Клавдио из «Меры за меру»:

      Но умереть, идти – куда не знаешь!

      В недвижности немой лежать и гнить,

      Где теплый, полный жизни, мой состав

      Сожмется в ком, и восхищенный дух

      Вдруг в огненные волны погрузится,

      Иль вкруг себя увидит, цепенея,

      Пустыни вечных льдов; быть заключенным

      Среди незримых бурь и беспрерывно

      Носиться вкруг летающей земли;

      Иль худшим стать, чем худшие меж теми,

      Которые свой помысл беззаконный

      Лишь воем выражают. Ах! ужасно!

      Тягчайшая, печальнейшая жизнь,

      Болезни, старость, горе и темница,

      Гнетущие людей – все это рай

      Пред тем, что в смерти мы боимся![2]

      Она с трудом представляла, как можно было истолковать этот известный отрывок в качестве страшного

2

Пер. Ф.Б. Миллера.