Жигалов и Балатон. Последний удар «пантеры». Владимир Петрович Малахов

слегка сжимает, нет не руку, а позвоночник, где-то в области почек.

      Старик был неразговорчив, а если что-то и говорил, то был немногословен. Единственное, что отражало его эмоции, это глаза. Однако большую часть времени старик смотрел, казалось, куда-то внутрь себя, а если же он смотрел на кого-то, то складывалось впечатление, что он смотрел сквозь собеседника, куда-то вдаль.

      Лет десять назад подвалили к нему двое блатных – Синий и Пупа.

      – А не хочешь ли ты, дед, опохмелить честных бродяг? Старик повернулся к ним, как-то по волчьи, всем телом и внимательно посмотрел на них. Через полминуты первым заговорил Синий:

      – Вы извините нас, пожалуйста, отдыхайте, дай Бог вам здоровья!

      Потом Пупа, громко проглотив слюну, вопросительно произнес:

      – Ну, дак мы пойдем? – И уже отойдя метров пятьдесят добавил: Сукой буду, из старых воров он, а здесь, наверное, от мусоров шифруется.

      – У моего бати глаза такие были, – присев на скамейку, сказал Синий. – Он с войны без башки пришел.

      – Как это – без башки?

      – А так! Другие без руки, без ноги возвращались, а батя без башки пришел. Вроде бы смотришь: голова на месте, а присмотришься – ее нету. Для такого человека убить, как тебе таракана раздавить. Не всегда он такой был, месяц-два вроде все нормально, а потом сдвиг по фазе, и пошел в штыковую атаку! Мы с мамкой неделями по кустам да по огородам прятались. Пил сильно, а потом плакал и прощения просил.

      – Да, тяжело так жить, как же он жил-то?

      – А он и не жил. Как-то в очередной загул сосед пытался урезонить, так он его черенком от лопаты до полусмерти избил, хорошо мужики прибежали скрутили…

      – И чё?

      – Да ничё, посадили его, а через полгода на лесоповале, когда он с топором на охрану кинулся, пристрелили! Я не знаю, из каких дед Балатон, из тех или из этих, ясно одно, стороной его обходить надо!

      Однажды Жигалову позвонил дежурный:

      – Иван, у тебя в парке труп. Выдвигайся туда, опергруппа подъедет позже.

      Прибыв в парк, Жигалов обнаружил под скамейкой тело мужчины. Начали собираться зеваки. Приглядевшись, Жигалов определил, что это Мишка Петухов по прозвищу Гребень, из блатных. «Наверное, политуры какой-нибудь обожрался, да кони двинул», – подумал Иван Егорович. Вдруг тело издало звук, который бывает при жесточайшем поносе, от него пошла ужасная вонь. Гребень открыл глаза:

      – О, где я? Привет, начальник, – Мишка разглядел участкового. – Что это со мной?

      Подъехала опергруппа:

      – Отбой, – крикнул Жигалов, – живой Мишка, только обгадился.

      – Расходитесь, граждане, расходитесь, кина не будет, – и уже тише, обращаясь к Гребню, – а тебя я сейчас в камеру засуну вот в таком виде и все – зашкваренный ты, лишишься всякого уголовного авторитета.

      – Начальник, Богом прошу не надо, меня же там на парашу посадят.

      Жигалов достал какой-то бланк и стал быстро его заполнять:

      – Это расписка о сотрудничестве, агентом моим будешь, стучать будешь, понял? Подписывай