В каждом молчании своя истерика. Ринат Валиуллин

она косички.

      – Мне тоже, – не придумал я ничего больше для ответа.

      – А ты не знаешь, отчего появляется седина? – неожиданно достала из оперативной памяти залежавшийся вопрос Фортуна.

      – От похолодания в мозгах.

      – Мама говорит – от любви. У моего папы уже есть на висках, я видела, когда его причесывала. Ты веришь в любовь с первого взгляда?

      – Нет, я верю только в кофе, утром, дома, сваренный не мной.

      – Я тоже не верю.

      – Тебе еще рано.

      – Нет, не рано. У меня уже была. Правда, мало.

      – А что случилось? – спросил я серьезно.

      – Он попросил у меня карандаш. Я сказала ему, что дам, если возьмет меня в жены. Антон сказал, что подумает, и взял карандаш у Оли. С тех пор я не люблю имя Антон.

      – Из-за карандаша?

      – Да нет, не только. Вот папа всегда твердит, что любит маму, а как праздник – танцует с тетей Милой. Потом мама плачет всю ночь или чего хуже – вешается тебе на шею.

      – Чем хуже? – вспомнил я один из вечеров, когда она, пьяная, признавалась мне в несуществующей любви. – Это же только танцы.

      – Значит, ты не любишь мою маму?

      – Нет, – ответил я без раздумий, глядя на одинокую яркую звезду в небе, как на икону.

      – Какое счастье!

      Я тоже почувствовал себя счастливым после этого простого признания.

      – И она тебя не любит?

      – И она меня, – стянул я с себя шорты.

      – Ах, – озвучило за нее волной и донесло до меня еще один вздох облегчения море.

      – А папа любит тетю Милу?

      – Не думаю.

      – А ты подумай.

      – Нет. Они просто дружат.

      – А чего тогда мама так расстраивается?

      – Мамам только дай повод, – скинул майку и кинул на песок. Потом подошел к самой воде так, что набегавшие на берег волны могли хватать меня за щиколотки. Ветер направил на меня свое дуло, пугая порывами и демонстрируя, что чем шире ты открываешь для себя мир, тем мощнее сквозняк. – Купаться будешь? – крикнул я Фортуне, которая уже достала из рюкзачка совок и рыла им песок, думая про себя, на сколько песочниц хватило бы этого пляжа.

      – Я не люблю ветер, – ответило мне не по годам мудрое дитя.

      – От ветра я тебе дам одеяло.

      – Какое одеяло? – оторвала она голову от своего мира, где она жила в золотом вихре своих роскошных волос.

      – Голубое, – залег я на границе воды и суши. – Вот смотри, – сделал я вид, что прихватил накатившую волну, натянул ее до груди и отпустил. Одеяло съехало обратно.

      – Ух, ты! Я тоже так хочу!

      Фортуна быстро вынырнула из своего сарафанчика, под которым был купальник, и легла недалеко от меня, задрав голову, пытаясь поймать свое одеяло. Но волна никак не хотела ее укрывать.

      – Холодно. Ты все одеяло на себя стянул, – собралась она обидеться.

      Но в этот момент появилась именно та самая седьмая волна, которая закутала нас обоих в один соленый смерч. Я был начеку и подхватил за руку девочку, которая не успела испугаться, лишь весело взвизгнуть, а придя в себя, начала ладошкой сгонять морскую воду с