Человек, давший душе язык. Рядом с Достоевским. Александр Левинтов

зеленые листья, в монастыре распустились крокусы, а на городских пнях проросли поганки. Впрочем, Global Warming еще только начинается, и мы будем вспоминать январские подснежники как милые и невинные шутки природы.

      Мы бродили по хлюпающему и сиплому простудами городу, с неприкрытой срамотой осенней земли, в зябкой геометрии голых ивовых крон, познавая и вживаясь в этот мир перекатной голи, пьяной нищеты и безысходной борьбы с отчаянной и честной бедностью.

      Старая Русса очень напоминает Шлиссельбург, где, как и здесь – почти все в прошлом, а будущее – в туманной и серой пелене непросыхающей тоски, там каналы, здесь Перерытица, тоже канал, и тут и там каменная застройка ближе к окраине переходит в деревянные домишки, и тут и там – следы пожаров и порух, на фоне которых новорусские новостройки и новоделы смотрятся социальным укором тем, кто посмел нарушить всеобщее убожество. Горожане отчаянно борются за человеческое и историческое достоинство своего города. И даже там, где они терпят поражение под натиском времени и хамства, они цепляются за свои реликвии и достопримечательности: в трех местах города установлены памятные знаки-свидетельства этого сопротивления.

      Город жив своими святыми и своими энтузиастами: врачами, работниками музеев, журналистами, художниками, городскими властями, хотя город и лишен этого своего исконного звания. Это также нелепо, как нелепы были лишения гражданства наших писателей, поэтов, мыслителей и художников.

      Жизнь еле теплится, не возбуждаемая даже праздниками, разве что безнадежно пьяных прибавилось на улицах. Загодя, еще засветло напившиеся 31 декабря – до какого отчаяния надо дойти, чтобы все желания отмерли и засохли. Тихо – грабить-то некого, а, стало быть, и некому. Федьки Каторжные давно присмирели и ушли в охранные ведомства своими звероподобными рожами пугать робких ограбляемых банками и прочими финансовыми структурами.

      Есть у ада такая особенность: в преисподней время останавливается и все тянется, тянется… Действие «Братьев Карамазовых» до момента убийства папашки Карамазова умещается в три дня. Это время расписано с кропотливой точностью поминутных событий. Дотошность работы Достоевского вообще необыкновенна: можно пошагово измерять траектории движения персонажей: вот трактир «Столичный город» – в угловой комнате на втором этаже Иван Карамазов рассказывает страшную утопию «Великого Инквизитора». Здесь же извозили и наоскорбляли папеньку Ильюшечки, а вот и гимназия, из которой мальчик вышел, чтобы увидеть публичный позор и глумление над своим отцом, вот мостик, у которого он кидался камнями в Алешу и своих одноклассников – а мост-то ведет к Храму… вот липовый скверик, прогнувшийся от протекающей под ним в трубе Порусьи, здесь любил сиживать сам Федор Михайлович после того как прошел от дома на набережной до Скотопригоньевского рынка. Ныне здесь ночная дискотека «Тоска зеленая». Впрочем, Скотопригоньевском город братьев Карамазовых мог быть назван и по Козельску, что около Оптиной пустыни: один из оптинских старцев был прототипом Зосимы, а сама пустынь произвела на писателя сильнейшее духовное впечатление.

      Достоевский изумительно тщателен не только в хронометрии, но и топографии. Своим мельчайшим, остро