Дом на миндальной улице. Нелли Федорова

слушать, как она вслух читает Седне нравоучительные книжки, будто немолодая Седна была школьницей, рвущейся натворить дел с ровесниками. Запирала нас в комнате в самые ясные дни, чтобы мы «приучались к воздержанию» – так она говорила, видимо подразумевая добровольное заключение от мира и удовольствий (солнце тоже было в черном списке). По ее мнению, (т. е. по традиции) нужно было делать только полезное, например, шить. Делать то, что мало пригодится в жизни, но доставляет радость, например, рисование, не имеет смысла и подобные занятия надо пресечь. Постоянно унижала, сравнивая нас с какими-то подругами ее детства, оскорбляла мою мать, высмеивала героев книг, что мы читали. Сначала я ненавидела ее, потом презирала, потом мне стало жаль эту ограниченную невежественную женщину.

      Книг дома не держали, поскольку в их время книги были запрещены. Существовал только один учебник, содержащий правила поведения, религиозные догмы и запреты. Впоследствии прибавилось еще пара томов разных сборников, но ни научных, ни философских, ни светских книг у них не было. Прием гостей был для меня, ненавидящей церемониал, пыткой. И уж тем более невыносимо было слушать их незатейливые разговоры, в основном, сплетни – которая родила, которую осудили за измену, которая некрасиво оделась и ее все засмеяли. Ненависть, страстное желание чужого падения, чужой интимности, но не в виде сопереживания, а в виде копания в чужом белье, за спинами, полушепотом. Все, что у них было, все, чем они живут – все это досталось им в неизменности от их матери, бабки, прабабки, безликие вещи, бесчувственные идеи. И полная уверенность в том, что только так и нужно жить, что только эти древние порядки и есть единственная истина, непреложная и не подлежащая сомнениям.

      Ты в письме сказала, что тебе жаль Паулины. Я думаю, жалость не то слово, уж очень в нем много унижающего. Пожалуй, что-то вроде жалости я испытывала, когда уезжала наконец домой, а она стояла на дороге ― удаляющаяся фигурка на фоне шелестящих лип, и все махала и махала, пока совсем не исчезала в зелени… Хотя не жалость, нет… Скорее сочувствие, что ли… Уезжая, я всегда испытывала некую боль и тоску, но не оттого, что прощалась с Линой, но все больше потому что я ощущала, как ей не хочется уходить с дороги, возвращаться в серый, унылый дом к своим теткам, в одиночество без меня. Вдвоем мы были что-то вроде противостояния застылой старости, а одна она оставалась беззащитной перед грубостью и невежеством Маргариты, еще и оттого, что она податливая и мягкая, ее легко обидеть. Я люблю ее и понимаю. Я ощущала, как ей одиноко там ― хоть я старалась расшевелить ее, в ней всегда сохранялось воспитание теток, что-то вроде неосознанной боязни людей, боязни показаться неловкой, неправильной с другими. Она сторонилась других детей с самого того времени, что мы знаем друг друга. С детьми ее круга она не находила общего языка, потому что внутри они были пусты и неинтересны ей, а с простыми детьми не играла оттого, что, кажется, чувствовала привитую ей Маргаритой разницу между ее сословием