Дом на миндальной улице. Нелли Федорова

силами, чтобы уйти в мир, но все же ее подлинное становление и жизнь – не в печатных страницах и не электронных копиях, а в тех сердцах, что дали ей приют и, каждое, свой личный отклик.

      Мне бы хотелось выразить свою благодарность тем, кто вслед за мной работал и трудился над этой книгой – моим бета-ридерам Катерине и Татьяне, группе поддержки в лице Максалины, Ани и Лерочки, а также всем тем, кто так или иначе поддерживал меня в трудные минуты.

      Дом на миндальной улице

      Ехать в Эос я не хотел. Он представлялся мне большой деревней, где на каждом углу попрошайничают цыгане, развалы рынков смердят рыбной тухлятиной, а неграмотные жители говорят с вульгарным акцентом богом забытой провинции. И если бы не строгий приказ отца, имевшего в Эосе торгового партнера, я никогда не поехал бы туда по своему желанию.

      Конечно же, все оказалось иначе, чем я рисовал себе в своих обиженных мечтах. Вместо рыбных свалок я увидел низкие, с остроконечными крышами домики, увитые диким виноградом, с уютными внутренними двориками, где благоухал цветущий миндаль. Вместо попрошаек я увидел толпы богато одетого люда, приветливые, улыбчивые лица. А говор на площадях свидетельствовал о том, что здесь, не меньше, чем в других городах, расцветают и торговля, и искусства со всех уголков земли.

      Спустя несколько дней я уже любил его. Покончив с делами, в ожидании своего судна я бродил по городу, по его узким улочкам, где домишки лепились друг к другу, поднимаясь по крутым склонам, где на каждом перекрестке били фонтаны и в тени апельсинов играли дети. Я часами сидел в его нетронутых временем уголках, где здания датировались пятым, а то и четвертым веком, и казалось, что окунаешься в иную эру. Порой мне виделось, что вот-вот из распахнутого узкого оконца выглянет закутанная в платки дева, или же на крыльце дома появится слуга в грубой шерстяной тунике с зеленой каймой на рукавах. Да, случалось, эти пахнущие пылью веков картины оживали, но вместо темнокудрой девы и слуги с зелеными рукавами появлялись стайка шумных детишек, женщина с овощной корзиной или мужчина с осликом. Все это были самые обычные, современные лица, в одежде нашего времени, с простой привычной речью и привычным поведением, одним словом – ничем не примечательные персонажи. И я, проживший всю свою короткую на тот момент жизнь в городской суете, среди повседневных дел и обыденных явлений, тянулся к каждому реликту прошлого, каждому камню древней мостовой, которыми я восхищался и смотрел едва ли не с благоговением. Всюду для меня оживали легенды, о которых я только слышал на занятиях по истории, гарцевали на конях закутанные в тоги сенаторы, шествовали затянутые в шелка дамы, и слышалась витиеватая и изысканная речь иных эпох. Увлекшись поисками старины, я отправился на удаленные городские рынки, такие же, как мне верилось, как при Кассии или Юстиниане. Я с удовольствием пробирался в рыночной толкотне, среди повозок, ящиков и клетей, где сидела птица и мелкий скот. Рассматривал потертые временем вывески, навесы и шатры переносных лавочек. Вглядывался в озабоченные, не замечающие меня лица, вдыхал запах пряностей, выпечки и копченостей.

      В последний день я оправился проститься с Эосом. Город так полюбился мне, что я не мог избавиться от чувства горечи и досады при мысли о том, что вскоре суета селестийской жизни закружит меня, и унесет прочь от эосской старины, тишины этих уютных площадей, беленых незатейливых домиков, шумных и пестрых рынков. Я обошел все излюбленные места, и напоследок решил дойти до самой окраины, туда, где высился маяк. Я никогда не был в той стороне. Она была застроена богатыми особнячками знати, все зданиями новыми, и интереса к ним я не испытывал. Но, очутившись там, пожалел, что не уделил этому месту должного внимания.

      Моим глазам открылась широкая, уходящая вверх улица, мощеная новой травертиновой плиткой. Вдоль нее стояли раскидистые, усеянные цветами миндальные деревья, роняющие лепестки бело-розовым дождем. Бирюзовое небо, лазоревая синь моря, изумрудная зелень тенистых садов, белоснежные виллы за коваными решетками, ласковая тишь, нарушаемая только шелестом листвы и птичьим щебетанием – все создавало неповторимую атмосферу роскоши и благородного уединения. Я брел по пустой улице мимо пустынных в это время года дворцов, любуясь пейзажем и пытаясь заглянуть вглубь палисадников в надежде увидеть хоть капельку недоступной мне богатой жизни.

      Но едва я увидел этот дом, мысли обо всех прочих испарились из моей головы.

      Он стоял чуть в стороне, едва ли не на отшибе. Перед ним была выложенная мозаичной плиткой площадь, высокие, старые, дуплистые деревья. Решеток или ограды не было и можно было подойти чуть ли не к самым дверям, а то и поглядеть на узкие окошки-бойницы первого этажа, плотно закрытые изнутри ставнями. Дом этот был двухэтажным, но узким и высоким, будто ему не хватало места и света, хотя он один и стоял перед площадью. Стены его были изъедены временем, поросли мохом и лишайниками, неизменными спутниками вечности. Высокие верхние окна были заколочены, на рассохшихся рамах пыль и паутина, засорились резные стоки, плесенью и зеленью поросли карнизы. Однако было видно, что за домом тем не менее следят – кое-где виднелись следы недавнего ремонта, подновленная черепица, свежее дерево выступающих балок. И этот дом передавал